Провинциальная история - Демина Карина - Страница 20

– А после, как выехал, то обернулся и не увидел ничего…

На дорогу выбрались без проблем, хотя и было у Ежи подозрение, что все не так-то просто. Но нет, стоило пожелать вернуться, и будто под ноги тропа легла, вывела к коням. Жеребец Анатоля всхрапнул возмущенно, а собственный Ежи заржал, жалуясь на что-то, то ли слепней, то ли одиночество.

А над головой конской парила, дрожала в воздухе золотая искра.

И стоило Ежи протянуть ладонь, как эта искра вспыхнула, бросилась к нему, прижалась к коже, оборачиваясь полупрозрачным листом.

– Случилось чего? – Анатоль пытался впихнуть горшок вместе с содержимым в седельную сумку.

– Случилось, – Ежи пробежался взглядом по строкам. – Ребенок пропал…

[1] Пушнина, она же рухлядь.

Богам было угодно даровать человечеству энтузиазм, чтобы возместить отсутствие разума.

…из предрассветной проповеди одного жреца, которому накануне случилось несколько засидеться в компании добрых друзей.

Поместье, принадлежавшее барону Козелковичу, располагалось в стороне от дороги, и, в отличие от того, древнего, прятаться не стало. Напротив, съезд обозначали пара врытых столбов, на одном из которых и резная табличка имелась, с именованием.

Поместье называлось «Белые березы», и Ежи сразу понял почему: стоило проехать чуть выше, и мрачноватый ельник сменился полупрозрачным легким березняком. В вечернем солнце стволы деревьев, казалось, испускали свет, и отблески его падали что на траву, что на листочки, и все-то гляделось серебряным, диковинным.

Включая дом.

Часть его была ставлена, верно, во времена далекие, оттого и сохранила что тяжелые валуны основания, что грубые толстые стены, что крохотные оконца в них. И белоснежный камень новейших построек лишь оттенял, подчеркивал мрачность этой малой, почти потерявшейся средь колонн и портиков, крепостицы.

Лес отступил, сменившись садом. Или парком?

Как бы там ни было, но тот пришел в некоторое запустение. Розовые кусты разрослись и задичали. Поднялись травы, затягивая проплешины тропинок, а дерева и вовсе вытянулись, потеряв всякие приличные формы.

Ежи ждали.

На ступеньках дома стояла женщина в муслиновом платье нежно-голубого оттенка. Платье, шитое по столичной, непривычной моде – в Канопене подобный наряд не поняли бы – казалось простым, даже бедным, но Ежи в столице набрался опыту, а потому знал, что за этакою правильною простотой немалые деньги стоят.

– Ах, наконец-то! – воскликнула баронесса Козелкович и, не способная справиться с чувствами, оставила своего спутника – плотного некрасивого мужчину в домашнем облачении. – До чего же долго!

Взлетели бледные руки, коснулись уложенных башенкою волос и опали бессильно.

– Доброго дня. Несказанно счастлив видеть вас, – Ежи спешился, бросив поводья лакею.

В хороших домах лакеи имели дурную привычку появляться, словно бы из ниоткуда, и исчезать вот так же. Нынешний дом явно был хорошим.

– Не время для этих политесов! – баронесса изволила топнуть ножкой и отмахнулась от капель, которые поднесли на подушечке.

И вновь же, Ежи не увидел, откудова взялась горничная. Зато отметил, что и она-то выглядела по-столичному, не чета местным дворовым девкам[1].

– Моя девочка пропала… моя бедная девочка! Я поверила, доверилась…

– Аннушка, – виновато прогудел мужчина. – Она просто отошла… сейчас найдем, и все-то будет в порядке.

– А если нет! – в голосе баронессы прорезались визгливые ноты.

– Будет, – мужчина сохранял поразительное спокойствие. – Места-то у нас тихие, тут и волки-то не водятся…

Волки и вправду, проявляя редкостное благоразумие, предпочитали держаться в стороне от Канопеня, зато в округе водилось много иного, для взрослых особой опасности не представляющего, но вот для ребенка…

– Могу я узнать, что произошло? – спросил Ежи мужчину.

…ему принесли платьице и кружевной капор. Легчайшее пальтецо из тонкого розового сукна. Ботиночки. Чулочки. Пяток кукол с серьезными фарфоровыми лицами и нарядами столь изысканными, что право слово, становилось неловко в их присутствии за собственный вид.

Ему принесли бы все, если бы Ежи позволил.

– Достаточно, – он провел ладонью над вещами, чувствуя, как теплятся в них искры чужой ауры. Какая бледная, будто выцветшая.

Анна Иогановна сидела тут же. Как сидела. Она то вскакивала, принимаясь нервно расхаживать по комнате, чем изрядно отвлекала, то без сил падала в кресло, требуя воды, успокоительных капель и масла от мигрени. Но стоило подать искомое, как вновь вскакивала.

Тадеуш Вельяминович, барон Козелкович, напротив, проявлял исключительную сдержанность.

Он был хмур. И тоже волновался, но то ли не умел проявлять чувств, то ли не желал делать этого в присутствии посторонних.

Дворня старалась быть незаметною, но Ежи чувствовал и любопытство их, и жалость.

– Девочка моя… – в очередной раз всхлипнула Анна Иогановна, прижимая к высокому лбу ладонь. – Что с ней…

– Жива, – хмуро заметил господин того характерно-лощеного вида, который заставлял Ежи нервничать и остро ощущать свою въевшуюся в кровь провинциальность. Господин представился Никитой Дурбиным и был он целителем, притом, судя по окружавшему его пузырю силы, весьма неплохим.

Он вытащил из кошеля хрустальную слезу на нити.

– Она жива… так уж вышло, что я вынужден постоянно следить за состоянием девочки, – господин Дурбин покосился на барона, и тот кивнул, дозволяя говорить.

– При чем здесь это!? – взметнулась Анна Иогановна.

– Аннушка, им надо все знать, – барон возразил мягко. – Лилечка больна… и боюсь…

Он вздохнул, махнул рукой, не находя в себе сил произнести то, с чем в мыслях давно смирился.

– Неправда!

– Аннушка, тебе пора отдохнуть. Приляг. Выпей снотворного. А как проснешься, то все и будет хорошо, ладно? – Тадеуш Вельяминович произнес это ласково, однако возражать мужу баронесса не посмела, пусть и удалилась с видом до крайности раздраженным. Лишь когда за нею закрылась дверь, Козелкович продолжил:

– Лилечка уродилась слабенькой. Мы-то сперва и не чаяли… Аннушка и сама-то не больно здорова. Едва-едва отошла. Других деток Боги не шлют, хотя я и… жертвовал, да… возможно, после? Или в Лилечке дело…

– Что с нею? – Ежи пытался определить по ауре, но та, стоило коснуться ее, пусть и осторожно, истаивала, словно первый снег под солнцем.

– Регрессия энергетических каналов, – это было произнесено снисходительно, явно с надеждою, что собеседник – а Ежи чувствовал, что не нравился столичному целителю не меньше, чем целитель ему – станет задавать вопросы.

Не стал.

Только глянул искоса, отметивши, что парик на господине Дурбине был, пусть и отменного качества, но все же изрядно ношеный. Как и бархатный камзол польского фасону, украшенный двумя рядами золоченых пуговиц. Кое-где позолота поистерлась, выставляя обыкновенное медное нутро.

И чулки его вовсе не так уж белы.

Иллюзия?

А вот банты на них, украшенные капельками жемчужин, вполне настоящие. Как и туфли с квадратными носами и квадратными же пряжками. На пряжках тоже камушки поблескивали, но навряд ли драгоценные.

– Мне жаль, – Ежи присел рядом с плюшевым медведем, которого от кукол отличала какая-то слишком уж выраженная потрепанность. Шерсть свалялась, местами блестела. Один глаз потерялся и был заменен пуговицей.

– Мы пытались замедлить процесс. Была надежда, что ведьмы возьмутся помочь, но…

Барон развел руками.

– Сказали, слишком поздно, что… и так повезло… ей девять, а выглядит совсем крохой.

– Она живет, используя энергию амулета, – счел нужным пояснить Дурбин, касаясь края кружевного манжета.

Сердце закололо недоброе предчувствие.