Карнавальная ночь - Феваль Поль Анри - Страница 46

• Предыдущая
• 46/112
• Следующая

Пойдите найдите что-нибудь подобное у тех лоботрясов, которые выставляются во Дворце промышленности!

На помосте стояли трое натурщиков: жалкий мальчонка, с которого рисовали детей патагонца, и двое мужчин, один из коих был без штанов, меж тем как второй горделиво выставлял напоказ свой обнаженный торс.

Оголенные половинки этих двоих (сперва как бы разрезанных и снова составленных – туловище одного с ногами другого) должны были пойти на изготовление цельного Геракла: разумеется, Геракла из Гераклов. Ноги звались Симилором, имя туловища было Эшалот. Злосчастный ребенок, которого звали Саладен, был их общей и единственной собственностью.

– Сделайте одолжение, мадемуазель Вашри, покажите, на что вы способны, – приказал Гонрекен Вояка, отбирая кисть у одного из старшин. – Ведь тут вот, в правом углу, подпускаем эффекту! Вот как надо! А ну-ка!

Мадемуазель Вашри, цветом напоминавшая крота, которого посыпали опилками красного дерева, приладила кинжал на кончике своего курносого носа и встала в позу. Она была отчаянно некрасива, но Симилор, тот, что позировал ради икр, разглядывал ее с преступным удовольствием.

Эшалот (верхняя половинка Геракла) улыбался младенцу Саладену, червяком ползавшему по помосту.

В мастерской всякий делал свою работу, – если не хорошо, то, по крайней мере, молча, и тишина царила, словно в монастыре.

Время от времени господин Барюк громогласно командовал:

– Заткните свои глотки и пошевеливайтесь, вы все! Эй там!

Вояка же гордо добавлял:

– Время летит как на крыльях! Ну-ка приналяг!

И подневольная братия налегала. Средь этого пыльного бедлама одна добрая команда сразу вносила порядок в работу. Свет не видывал, чтобы произведения столь ужасающие изготавливались с таким усердием и в строгом соответствии с каноном.

Кроме господ Барюка Дикобраза и Гонрекена Вояки, никто не смел ни закурить трубки, ни подать голос. Остальные, самое большее, отваживались шепнуть на ухо соседу какой-нибудь ветхий каламбур из тех, что были в ходу в Театре Пантеон. Даже натурщики переговаривались втихомолку, и медведь семейства Вашри, дряхлое страшилище, коего зверская натура уже впадала в детство, сидел тихо, давая себя нарисовать и осмеливаясь зевать лишь в полпасти.

Господин Барюк провозгласил:

– Работаем резво и как следует! Сеанс закончится раньше двух, потому что сегодня днем в кругу нашей семьи отмечается домашний праздник Господина Сердце.

– Валтасаров пир, гульба и разноцветные стекляшки! – прибавил Вояка Гонрекен. – Кто не приглашен на свадьбу, может прийти на улицу Матюрэн поглядеть фейерверк через ограду. Денег за это не берут. Поживей-ка! Время летит как на крыльях! Это не считая того, что сегодня могут нагрянуть с инспекцией те самые хищники, что купили дом и землю и собираются нас сносить! А ну, живей!

– Уж этих-то хищников мы, слава Богу, знаем, – с гордостью произнес Симилор (с которого рисовали ноги), в то время как Эшалот (с которого рисовали туловище) испустил протяжный вздох.

В эту минуту на той стороне улицы Добряк Жафрэ распахнул свое пятое окно, то, что без решетки, и тотчас воробьи заметались вокруг, словно рой мух – но с громким щебетом унеслись прочь, ибо Добряк Жафрэ был на сей раз не один.

Пятое окно этого любящего живность господина несколько выдавалось за северный фасад дома Каменного Сердца, а потому из него был виден сад и павильон Берто, стоявший на краю аллеи, что спускалась к улице Матюрэн-Сен-Жак.

Бледный луч зимнего солнца, проникая в павильон, падал на изысканного и красивого молодого человека, спящего прямо в одежде на кушетке.

Добряк Жафрэ, держа в руке лорнет, обращался к своему собеседнику:

– Этот Лекок нам продыху не давал; наконец-то он помер, и теперь хозяева здесь мы. Я знаю, что у вас тоже, дорогой Комейроль, своих дел хватает, и не стал бы, поверьте, тревожить вас по пустякам. Возьмите-ка мой биноклик и дождитесь, пока этот добрый молодец повернется лицом: увидите, дело того стоит!

– Розетта!

– Нита!

Два голосочка разом радостно полетели навстречу друг другу на углу улиц Кассет и Старой Голубятни. Коляска юной принцессы Эпстейн остановилась как вкопанная – таким непререкаемым тоном отдано было приказание, – и вспыхнувшая от удовольствия Нита, наклонившись к дверце, сказала:

– Залезай скорее, а то я сама выйду!

Мадемуазель Роза де Мальвуа шла в это время по улице с горничной, державшей в руках молитвенник. Пока лакей слезал с козел, Нита сама распахнула дверцу. Сопровождавшая ее приживалка в ужасе вскричала:

– Принцесса! Боже! Принцесса!

Но так как Роза не решалась подняться, принцесса без долгих колебаний спрыгнула на мостовую и бросилась в объятия подруги.

– Негодница! – сказала она сквозь набежавшие слезы. – Ах ты негодница! Сколько же я тебя не видела!

Роза де Мальвуа, тоже расчувствовавшись, поцеловала ее в ответ и бросила быстрый взгляд внутрь коляски.

– Так вы без графини! – сказала она, и лицо ее просветлело.

– Без, – отвечала Нита, – мы вдвоем с няней Фавье, и мне столько всего тебе надо рассказать! Если б ты знала!..

Наконец с помощью лакея слезла и приживалка, особа внушительных размеров, основательно подбитая ватой и укутанная. Неразумно было бы с моей стороны объяснять читателям, как мало в Париже нужно, чтоб собрать на улице с полсотни ротозеев. Ротозеи не замедлили скопиться и уставились, будто в жизни не видали ничего более захватывающего.

– Принцесса… – начала было приживалка, вечно забывавшая договорить до конца, – не знаю, право, подобает ли…

– Дорогая Фавье, – прервала ее Нита. – Ну чего ради вы сошли? Вы напрасно беспокоитесь, мадемуазель де Мальвуа – моя лучшая подруга, и мой опекун будет очень рад ее видеть. Прошу вас, вернитесь в коляску.

Роза де Мальвуа все еще колебалась.

– Does she speak English?note 2 – вдруг тихо спросила она, бегло стрельнув глазами в сторону приживалки.

– Not at all! Even a single word!note 3 – смеясь отвечала Нита. – Поедем! Граф присоединится к нам на улице Матюрэн-Сен-Жак, а на обратном пути мы завезем тебя домой.

Роза повернулась к своей горничной.

– Возвращайтесь домой, Жюли, и предупредите моего братца, что я осталась с принцессой Эпстейн, а госпожи графини с нею нет.

– А от меня передайте моему милому нотариусу миллион приветов, – весело прибавила Нита.

Нита усадила Розу рядом с собой, тучная же приживалка с непреклонным и суровым видом молча устроилась на переднем сиденье. Упряжка превосходных лошадей, от нетерпения бивших копытами на месте, снова тронулась к Святому Сульпицию. Зеваки отправились по своим делам.

Да будет сказано со всем почтением, питаемым нами к Ните де Клар – или скорее к принцессе Эпстейн, поскольку за пышным как мантия титулом «высочества» ее едва было видно, – они с Розой составляли самую прелестную пару девиц, какую только можно встретить. Девице де Мальвуа было двадцать лет; ее, темноволосую, с большими синими глазами, иной бы, пожалуй, счел несколько бледноватой и долговязой, когда б чарующее согласие всех черт не искупало их бледность, а волшебной грацией ее сложения можно было просто залюбоваться.

Роза была воплощенным выражением той непередаваемой черты, что зовется «благородством». А поскольку в каждом слое общества бытует свое представление о благородстве, скажем, что Роза принадлежала к обществу хорошему.

Но общество Ниты было, признаться, еще того лучше. Хотя с определенной точки зрения благородство есть качество до некоторой степени производное, да и само слово настойчиво на это указывает, обозначая сей дар как некую печать, отмечающую лицо в толпе. Вам приходилось слыхать, чтобы королеву кто-нибудь назвал благородной? Не правда ли, нелепость?

Нита не была, не могла быть частью толпы. Разумеется, мы здесь не берем в расчет ее происхождения, состояния, освобождаем от пышной гирлянды титулов, окутывающих ее имя, и берем ее такой, какой создал ее Бог и сделало воспитание. Нита была восхитительно хороша красотой открытой, искрящейся и смелой. Видимо, некая тень прошла над радостным великолепием этой юности; некая скорбь, о которой еще напоминало ее темное платье, должно быть, на мгновение притушила благородный огонь ее взора, но надолго омрачить это поистине царственное чело было ей не по силам. Ему было суждено вновь засиять всем великолепием счастья, ей же – царить повсюду, где только женщина одерживает свои победы в схватках любви и жизни.

• Предыдущая
• 46/112
• Следующая