Роковое наследство - Феваль Поль Анри - Страница 19

• Предыдущая
• 19/118
• Следующая

Впрочем, юноша полагал, что так и должно быть, и ни о чем не беспокоился.

В Риме он изучал живопись и только живопись. Что касается жизни, ему предстояло постичь еще очень многое.

Приехав в мастерскую в один из своих свободных дней, Ирен пожелала осмотреть все без исключения. Ренье разложил перед ней все картины, развернул все эскизы и этюды. У Ирен был хороший вкус. Ее внимание сразу привлекло полотно, написанное в энергичной контрастной манере, напоминавшей стиль испанских мастеров.

– Надо натянуть этот холст на подрамник, – сказала девушка. – Погляди, отец, какая красота!

– Что это? – спросил Винсент, подойдя поближе.

– Это копия с картины Разбойника, – ответил Ренье.

– Какого еще разбойника? – удивился Карпантье.

– У этого-художника нет другого имени, – объяснил юноша. – Оригинал находится в галерее графа Биффи, племянника того самого кардинала, который в 1799 году отправил Фра Дьяволо и его каморру воевать с французской армией.

Винсент, поначалу лишь окинувший картину небрежным взглядом, теперь вдруг принялся внимательно рассматривать ее.

На холсте была изображена странная сцена, захватывающая, как принято говорить в мастерских, и в то же время загадочная.

Представьте себе пещеру или склеп с полукруглыми ромайскими сводами, освещенную одной-единственной лампой, висящей на крюке.

В склепе хранились сокровища... Был художник и в самом деле бандитом или не был, но его дерзкая, мрачная и неукротимая фантазия выплеснулась на полотно с потрясающей страстью. То, что он запечатлел на холсте, ничуть не походило на красочную восточную сказку, на радужный сон из «Тысячи и одной ночи». Бриллианты, как и звезды, сверкают лишь в ночи; картина Разбойника была апофеозом тьмы, мрачность которой подчеркивали полыхающие отсветы драгоценных камней и тусклый блеск золота.

Повсюду в пещере, уходящей, казалось, в неведомые глубины земли, угадывались россыпи сокровищ. Одна-единственная искра позволяла понять, что на полу высится гора дукатов, перемешанных с турецкими динарами, английскими гинеями и французскими луидорами; один-единственный отблеск давал возможность разглядеть несметное количество однообразных куч, состоящих из обломков серебряных статуй, раздробленных, как камни, которыми у нас мостят дороги, и золотых сосудов, целых и разломанных на куски; все это кто-то затолкал в огромные сети, чтобы сокровища занимали поменьше места.

Золотые слитки громоздились пирамидами, рубины, топазы, изумруды растекались волнами в тусклом свете лампы и лишь кое-где вспыхивали ослепительным блеском.

Сколько их там было? Не счесть... Ни один скупец в самом мрачном своем бреду никогда не смог бы вообразить такого зловещего сияния посреди такой непроглядной тьмы.

Глаза ошеломленного в первый момент зрителя постепенно привыкали к темноте, точно он сам был заключен в четырех стенах под сырыми гнетущими сводами.

Рассудок человека, замершего перед картиной, начинал мутиться. Зритель словно бы сам по колено погружался в зыбкую и звенящую массу, сплошь покрывающую пол пещеры и состоящую из квадруплей, пиастров, цехинов, и, как по дну морскому, усеянному водорослями и раковинами, шел среди бесценных жемчужных ожерелий, браслетов, перстней, колье, диадем.

Ирен не ошиблась, зрелище было восхитительным.

Две человеческие фигуры оживляли эту мистическую оргию, где тьма пьянила свет, рождая поистине дьявольские миражи. На фоне бесчисленных груд золота, уходящих в бездонную мглу, художник изобразил двух мужчин; один из них стоял, другой лежал, поверженный наземь.

Первый был молод и красив: его гладкое лицо белизной кожи и твердостью черт напоминало мрамор.

Второй же казался невероятно старым.

Юноша держал в руке окровавленный нож.

У старика на горле зияла кровоточащая рана.

Очевидно, юноша ударил старца ножом. А тот, умирая, – и в этом заключалась загадка картины – смиренно протягивал убийце ключ, произнося какие-то слова; похоже, старик открывал молодому человеку некую тайну.

Между ними, несмотря на разницу в возрасте, составлявшую по меньшей мере полвека, существовало явное сходство.

Несколько минут Винсент в полном молчании созерцал картину. Казалось, он с трудом сохраняет хладнокровие.

– Это – сокровища, принадлежащие Обители Спасения, – объяснил Ренье. – Так называли свое убежище бандиты второй и третьей каморры, известные также под названием Черных Мантий.

– Старик и есть Фра Дьяволо? – спросил Винсент.

– Да, умирающий. Юноша – Фра Дьяволо возрождающийся. Они, черти, в птицу Феникса играли, омолаживались беспрестанно, сами видите, какими средствами.

– Сын убивал отца! – прошептала Ирен, содрогнувшись.

– Да, если только отец сам не отправлял на тот свет сына, – мрачно проговорил Ренье.

– Старик мне кого-то напоминает, – пробормотал Винсент.

– Кого же, как не полковника Боццо! – воскликнул молодой человек. – Это-то меня и поразило, когда я впервые увидел картину.

– А юноша? – ошеломленно прошептал Карпантье.

– Поглядите на меня, отец, – сказал художник и рассмеялся.

Винсент посмотрел на Ренье и тотчас опустил глаза.

– Невероятно! – всплеснула руками Ирен. – Наш Ренье совсем не похож на злодея... а между тем...

– Кто-нибудь видел эту картину? – спросил Карпантье, продолжая что-то напряженно обдумывать.

– Никто, – отвечал Ренье. – Разве что графиня де Клар. Она тут все обшарила. Но мне ничего про нее не говорила.

Карпантье кивнул Ирен в знак того, что пора уходить. Она накинула шаль, надела шляпу.

– Мой мальчик, – сказал Винсент, – холст и в самом деле следует натянуть на подрамник. Я хочу хорошенько рассмотреть это полотно. Когда все будет готово, поверни его к стене. Я покупаю у тебя эту картину и не желаю, чтобы ею любовался кто-нибудь, кроме меня.

Дама, которая позировала Ренье, не снимая вуали, имела гораздо более непосредственное отношение к картине Разбойника, чем можно было предположить. Потому-то мы и начали с описания картины, которая, кстати, стояла теперь в мастерской под чехлом, как J того пожелал приемный отец Ренье.

Карпантье передумал, или настроение у него изменилось, словом, картина перестала его интересовать. Он бывал в мастерской все реже и реже, и во время этих визитов, которые раз от разу становились все короче, мысли его витали неизвестно где.

Ренье, доверчивый от природы, бодрый телом и духом, не склонен был сокрушаться из-за таких пустяков.

Постоянную озабоченность Винсента он объяснял тем, что архитектор получает все больше заказов и трудится от зари до зари.

Понапрасну простучав три-четыре вечера кряду в дверь особняка Карпантье, юноша говорил себе:

– Отец не любит бывать дома: видно, все тоскует по покойнице-жене.

Однажды утром, через несколько дней после визита Ирен, о котором мы уже рассказывали, Ренье в одиночестве работал в своей мастерской над заказом графини де Клар.

Юноше не нравились сделанные наброски; он уже пораздевал немало натурщиц, но так и не нашел женщины, с которой можно было бы писать тело Венеры.

За работой Ренье напевал мотив итальянской песенки; пел он просто, без претензий, но чисто и звонко.

Стояло ясное утро, яркий свет заливал мастерскую; весь воздух вокруг был, казалось, напоен молодостью и добротой, а перед мысленным взором Ренье все сверкала улыбка Ирен.

Будущее виделось Ренье в розовом свете. Ирен шел шестнадцатый год. Одинокой жизни юноши предстояло кончиться всего через два года, а, может, и раньше... Впрочем, и эта жизнь была неплоха. Ее наполняли надежды и согревала уверенность, похожая на мечту, которая вот-вот сбудется, осуществление которой уже так близко, что сердце замирает в предвкушении восторга!

Ренье был так глубоко счастлив, что ему даже становилось страшно.

Чувство его было не из тех, что ищет выражения в пылких речах.

• Предыдущая
• 19/118
• Следующая