Радужная пони для Сома (СИ) - Зайцева Мария - Страница 34

— Да больно надо…

Меня неожиданно заваливает на стуле вправо, так, что чуть не падаю, но я этот момент просекаю и диким усилием привожу свой, порядком задроченный организм в вертикаль.

— Ты мне скажи, какого хера так насосался-то?

— Выбирай выражения…

— Вот поучи меня, как с фигурантами разговаривать!

— Да какой я тебе фигурант? Ты ебнулся?

— А сейчас пойдешь дополнительно за оскорбление…

— Да это нихера не оскорбление! Это эта, как ее… конст… конрт… констратация факта!

Последнее слово заставляет совершить над собой титаническое усилие, и я опять теряю ориентацию в пространстве.

Чтоб не упасть, хватаюсь за рабочий стол Федотова, натужно выдыхаю, и тот морщится от выхлопа.

— Охереть, Сом, ты че пил?

— Все, что видел… — бурчу я, приходя в относительно устойчивое положение и скрещивая руки на груди.

— И зачем?

— Потому что жизнь — говно! Нет! Жизнь — говняный театр! А я в нем — самый говняный актер! Вот!

— То есть, на историческом наследии города ты устраивал спектакль специально?

— А то!

— Сом… — вздыхает Федотов, — ты понимаешь, что тебя загребут? Тут без вариантов. Полгорода видело, как ты на дереве славы сидел и песни орал. Про суку-любовь. И все зрители были с телефонами… Ты понимаешь, что это значит?

— Похуй… — я впадаю в уныние, а еще дико устаю разговаривать.

Хочется лечь уже и забыться сном.

Нахера он меня вытащил с утра для допроса, садюга? Не мог дать протрезветь? Или, наоборот, сильно пьяным поспрашивать?

А сейчас, после нескольких часов беспокойного сна на шконке в кпз, все выпитое перешло в самую неприятную стадию первого, дичайшего похмелья.

Я смотреть-то на мир не могу без боли, а уж тем более внятно объяснять, какого хера залез на столетний дуб, историческое наследие города, носящий гордое имя “дерева славы” (интересно, почему?), и два часа орал оттуда песни. Про суку-любовь, как правильно уточняет сейчас Федотов.

— Сом, я передаю дело в суд, это квалифицируется, как хулиганство. Посадят тебя на пятнадцать суток.

— Похуй…

Вовка откладывает бумаги, выходит из-за стола и опирается на стол передо мной. Смотрит внимательно.

— Виталь, что случилось с тобой? Нажрался, но это понятно. Бывает. Нахера на дерево? И нахера потом сопротивление оказывал? Мало того, что дерево поцарапал, уже защитники культурного наследия вой подняли, так еще и лейтенату Никитину нос разбил…

Видно, что он искренне хочет мне помочь, искренне интересуется, да и вообще… Не просто так здесь сидит.

Мелкое хулиганство — это вообще не его профиль, он в убойном работает, но узнал, что я здесь, и пришел сам. Хоть и говорит, что помогать не будет, но помогает…

Он, так-то, нормальный мужик, старший братишка Альки, подружки Немого. У них вообще семья хорошая, дружная очень. Повезло Немому…

Но даже несмотря на это я не собираюсь рассказывать об истинных причинах своего срыва. Пожалуй, остается только радоваться, что последствия не особо серьезные.

Выбегал-то я из дома вообще не в адеквате. Попался бы кто под горячую руку… Не знаю, что было бы.

Ведь летел я, словно боеголовка со сбитым прицелом, правильно тормозя только в винно-водочном.

К тому времени, когдя я добрался до центральной городской площади, во мне уже булькало не меньше бутылки. По всем признакам, от количества выжранного я должен был упасть, где стоял, но меня донесло до дерева славы.

И там, под деревом славы, я встретил Дюймовочку.

Ну, это я ее так про себя окрестил, потому что имени так и не спросил.

Дюймовочка была мелкой девкой, лет семи-восьми. Она стояла под деревом и со слезами на глазах кис-кискала. А рядом прыгали какие-то придурки примерно ее возраста и ржали, подначивая самой лезть на дерево и спасать своего блохастого уродца. Дюймовочка еще больше заливалась слезами, а перекрывал это все дело доносящийся с верхотуры душераздирающий кошачий мяв.

Ситуация была предельно ясной, и я, опять примерив на себя роль спасателя наивных дев и всяких шелудивых блохастиков, бодро полез на дерево.

И, что характерно, так у меня это славно получалось, или казалось, что славно, просто выжрал много, но залез я высоко. Кот, увидев, кто к нему по стволу дерева приближается, обосрался от страха и сиганул вниз, прямо в руки благодарной Дюймовочки.

А я остался сидеть наверху.

И мне там неожиданно понравилось.

Ну а че?

Высоко, воздух, опять же, свежий. Видно далеко.

Я сидел, смотрел на родной город, на универ, который оттуда было прекрасно видно, и думал о том, какого хера мне так не везет? И почему, блять, меня никто не любит? Почему даже каменного придурка Немого, не умеющего двух слов связать, любят, и девчонка его любит, и папаша, хоть и в тюрьме он пока что, но любит, это точно… И дед его любил… Немой сам говорил, скупо, в паре слов укладывая все свои эмоции, но мне от этих эмоций выть хотелось, такая зависть дикая брала.

Почему меня не любят? Ни родаки не любят, похер им, есть я, нет меня… Откупились баблом, и все. Если я с этого дерева ебанусь, они даже не приедут навестить! Может, потом на могилу придут, да и то вряд ли. И Радужка… Радужка-то почему?

Нет, понятно, что я косячил, но я же исправился! Я же, блять, хорошим стал! А получается, что никому я не нужен! Ни плохим, ни хорошим!

Вспомнилось, как в детстве чего только ни творил, чтоб обратить на себя внимание предков. Сначала думал, что если хорошо учиться и везде всего достигать, то они увидят, какой я хороший, и будут гордиться.

Нихуя. Вообще нихуя.

Победил в соревнованиях? Ну да… Хорошо… Принес пять за лучший реферат? Ну да… Молодец…

Отчаявшись, я решил, что раз не хотят, чтоб я был хорошим, стану плохим. И стал. А они… Они этого тоже не заметили!

И тогда я подумал, что, если им плевать, плохой я, или хороший, то какого хера напрягаться?

И вот сейчас…

Ей плевать, что я стал другим. Она все равно видит во мне только придурка, о которого можно почесаться и потом кинуть. Только этого я и заслуживаю. Мне даже, блять, собаку доверить нельзя, получается, потому что распиздяй!

И что?

Чего я добился выниманием из себя жил весь этот месяц?

Ничего.

Верней, нет.

Добился того, что меня использовали по прямому назначению!

Блять! Сука!

Дальше на меня накатило, и я заорал во всю мощь глотки про суку-любовь. Допел, порадовался громкости и зрителям внизу и повторил на бис. Еще пять раз.

Затем меня попытались снять при помощи пожарной машины, толстого полицейского летехи и матерных заклинаний. Что-то из этого сработало, и я оказался в кпз, где еще немного поорал про суку-любовь и уснул.

И вот… Сижу теперь, а брат Альки вынимает мне мозг ложкой. И хочет знать, какого хера я так надрался.

А вот никакого!

Просто я такой отмор, почему все никак не привыкнут?

— Вов… Ой, то есть, товарищ лейтенант… — в кабинет заходит невысокая, охерительно фигуристая телочка в форме. И это тот случай, когда форма девочке идет. Все, как надо прям подчеркивает.

Телочка замирает, расширив и без того большие глаза, раскрывает на мгновение ротик.

Видно, не ожидала, что тут еще кто-то, кроме Федотова.

Я пялюсь на нее и, похабно скалясь, подмигиваю.

Вовка, поймав мой взгляд, хмурится, делает неясное движение, словно хочет прикрыть темненькую матрешку от моих разбойных глаз, поджимает губы и рявкает на нее:

— Захарова, не вовремя!

— Я-а-а… — раскрывает она рот, а я усмехаюсь:

— Федотов, ты чего такой грубый? Такая милая куколка…

Осматриваю ее при этом нарочито развязно, так, что, если б кто в моем присутствии так глянул на Радужку, въебал бы без разговоров по роже.

Федотов, судя по мрачной физиономии, именно это и хочет сделать, но кто-то тут у нас при исполнении…

— Сомов, рот закрыл, — командует он, — Захарова — вышла!

Булочка поджимает обиженно губки, резко разворачивается и вылетает из кабинета.