Твой XVIII век. Твой XIX век. Грань веков - Эйдельман Натан Яковлевич - Страница 24

Среди «преступлений» Фонвизиных, Пущина и других декабристов было и оживление старинных бумаг XVIII века, которым приказано молчать, умереть.

В то время как один список «завещания» Фонвизина — Панина покоился в царских бумагах, другой, подлинный, из семьи Фонвизиных вышел наружу и сослужил службу членам тайных обществ. К. В. Пи-гарев и В. Г. Базанов обнаружили три копии, несколько измененные по сравнению с подлинным текстом XVIII века и приспособленные ко временам пушкинско-рылеевским. На одной из таких копий редактор оставил подпись: Вьеварум, то есть написанная справа налево одна из лучших декабристских фамилий — это «конспирировал» Никита Муравьев, автор потаенной конституции декабристов.

«Вьеварум» — именно так и назвал автор этой книги свою другую, более раннюю работу, посвященную разным историческим тайнам XIX столетия…

К несчастью, как свидетельствуют современники, «подлинник конституционного «Рассуждения» Дениса Фонвизина украл один букинист… и продал его П. П. Бекетову, который издавал в начале 1830-х годов сочинения Д. И. Фонвизина».

Так эта рукопись и не нашлась с тех пор…

В своих мемуарах, писавшихся в сибирской ссылке, Михаил Фонвизин, конечно, не забыл дядюшку Дениса Ивановича, чьи сочинения задевали к тому времени уже четвертого императора.

Получив разрешение вернуться в Москву, старый, больной декабрист не рискнул взять рукопись с собой, ожидая обысков и проверок, но позаботился о ее судьбе.

Было припрятано несколько списков, а первый подарен оставшемуся в Сибири И. И. Пущину. А затем пришли 1850-е годы, оживление страны перед крестьянской реформой, герценовская печать в Лондоне.

Именно из рук Пущина и его жены двинулись в путь записки Михаила Фонвизина, а от немногих счастливых обладателей — редкостное Введение в конституцию — «Рассуждение» Дениса Фонвизина.

В начале 1861 года в Лондоне появилась на свет вторая книжка «Исторического сборника Вольной русской типографии».

В небольшом томике, целиком посвященном секретной истории, «встретились» разнообразные деятели прошлого: среди шестнадцати материалов там появилось впервые славное «Рассуждение о непременных государственных законах» — Дениса Фонвизина, «друга свободы».

Герцен (как видно из его предисловия к «Историческому сборнику») понимал, от кого пришли почти все запретные тексты. «Не знаю, — можем ли мы, должны ли мы благодарить особ, приславших нам эти материалы, то есть имеем ли мы право на это. Во всяком случае, они должны принять нашу благодарность, как от читателей, за большее и большее обличение канцелярской тайны Зимнего дворца». Введение к утраченной русской конституции XVIII века и скудные сведения о ней самой — все это не только отзвук того, «что быть могло, но стать не возмогло…». Это память об ожесточенной столетней борьбе: переворот 1762 года и первые замыслы Никиты Ивановича Панина; заговор 1773–1774 годов, «Рассуждение» Дениса Фонвизина и секретная сожженная конституция; еще через десятилетия — сибирские мемуары М. А. Фонвизина; публикация «Рассуждения» Герценом.

Как видим, 29 сентября 1773 года потянуло за собою целое столетие!

Но оказывается — это еще не все, что сцеплено с той свадьбой, теми поздравлениями и дарами…

В тот день, на свадьбе сына, вдруг возникает тень отца.

В воспоминаниях поэта и государственного деятеля Гаврилы Романовича Державина, написанных, правда, много лет спустя, рисуется картина, напоминающая появление тени отца Гамлета… На свадебном пиру, где Екатерина II поздравляет нелюбимого сына, вдруг появляется, «садится за стол» оживший отец Петр III, свергнутый, задавленный, похороненный одиннадцать лет назад, «votre humble valet» — «преданный Вам лакей…».

Рассказ Державина не совсем точен, страшное известие достигло Петербурга несколько позже. Но дело не в этом… Важно, что именно такой представлялась современникам роковая связь событий.

…В эти последние сентябрьские дни 1773 года, за 2000 верст от столицы, по уральским горам, степям, дорогам, крепостям разлетелись листки с неслыханными словами:

«Самодержавнаго амператора, нашего великаго государя, Петра Федаровича Всероссийскаго и прочая, и прочая, и прочая.

Во имянном моем указе изображено Яицкому войску: как вы, други мои, прежним царям служили до капли своей крови, дяды и отцы ваши, так и вы послужите за свое отечество мне, великаму государю амператору Петру Федаравичу. Когда вы устоити за свое отечество, и ни истечет ваша слава казачья от ныне и до веку и у детей ваших. Будити мною, великим государем, жалованы: казаки и калмыки и татары. И которые мне, государю императорскому величеству Петру Федаравичу, винныя были, и я, государь Петр Федаравич, во всех виных прощаю и жаловаю я вас: рякою с вершын и до устья и землею, и травами, и денежным жалованьям, и свиньцом, и порахам, и хлебным правиянтам.

Я, великий государь амператор, жалую вас, Петр Федаравич».

Эти тексты шестьдесят лет спустя прочитает великий ценитель, Александр Сергеевич Пушкин: «Первое возмутительное воззвание Пугачева к яицким казакам есть удивительный образец народного красноречия, хотя и безграмотного. Оно тем более подействовало, что объявления, или публикации Рейнсдорпа, были писаны столь же вяло, как и правильно, длинными обиняками, с глаголами на конце периодов».

Иначе говоря, губернатор писал «германскими конструкциями» («немец ныряет в начале фразы, в конце же ее выныривает с глаголом в зубах»).

Предыстория же великого бунта, приключения главного действующего лица, «великого государя амператора», стóят любого самого искусного, захватывающего повествования.

Итак, уходя и возвращаясь в наш день, 29 сентября 1773 года, припомним необыкновенную жизнь Емельяна Ивановича Пугачева, а «на полях» той биографии кратко зафиксируем свое размышление и изумление.

На допросе в Тайной экспедиции, 4 ноября 1774 года (то есть за шестьдесят семь дней до казни), Пугачев рассказал (а писарь за неграмотным записал), что родился он в донской станице Зимовейской «в доме деда своего»: «Отец ево, Иван Михайлов, сын Пугачев, был Донского ж войска Зимовейской станицы казак, от коего он слыхал, что ево отец, а ему, Емельке, дед Михаила… был Донского ж войска Зимовейской же станицы казак, а прозвище было ему Пугач. Мать ево, Емелышна, была Донского ж войска казака Михаилы дочь… и звали ее Анна Михайловна…»

Емельян был четвертым сыном и родился, как видно, в 1742 году, так как показал себе на допросе тридцать два года… Тут время поразмыслить.

Выходит, Пугачев не прожил и тридцати трех лет; если и ошибался в возрасте (счет времени у простых людей был приблизительный, некалендарный), то тогда, по другим сведениям, выходит, что лег на плаху тридцатичетырехлетним. Так и так — немного: мало пожил, но «дел наделал», погулял…

Пушкин, который был ровесником Пугачева, когда о нем писал, — Пушкин, кажется, был из числа немногих, кто заметил молодость, краткость жизни крестьянского вождя: «Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-навсего только тридцать три года?»

Настоящий Петр III был, правда, на четырнадцать лет старше своего двойника, но кто же станет разбираться?

Задумаемся о другом. Как же сумел тридцатилетний неграмотный казак, небогатый, младший в семье, обыкновенной внешности («лицом смугловат, волосы стриженые, борода небольшая, обкладистая, черная; росту среднего…»), как сумел он зажечь пламя на пространстве более шестисот тысяч квадратных километров (три Англии или две Италии!), как мог поднять, всколыхнуть, повлиять на жизнь нескольких миллионов человек, «поколебать государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов» (Пушкин)?