Канатоходец. Записки городского сумасшедшего - Дежнев Николай Борисович - Страница 12

Сказал, чтобы хоть что-то сказать:

— Читал где-то, занятие Таро — дело опасное…

Варя смотрела мимо меня куда-то туда, где за мокрым от дождя окном начиналось одиночество большого города.

— Так и есть, знание убивает! Особенно знание человеческой природы…

Вернулась взглядом к разложенным на белой скатерти картинкам.

— Очень необычный расклад, никогда такой не встречала…

Манией величия я не страдаю, но обратное было бы удивительным. Подняла на меня глаза. Я невольно вздрогнул. Появившееся в них выражение я видел у хирурга, объяснявшего мне, почему отказывается оперировать моего друга. Покойного.

— Никакой надежды?

— Сказать так было бы слишком просто! — попробовала улыбнуться Варя. — Боюсь, для истолкования расклада мне недостает квалификации…

С докторской диссертацией в кармане и двадцатью годами практики за спиной?.. В этом была вся Варенька! Та нежная, большеглазая девочка, которую я знал когда-то. Сжаться в комочек, спрятаться в раковину, только бы невзначай кого-нибудь не обидеть. Вранье это, что человек со временем меняется, стопроцентная лажа. Как же убог наш язык, как неразвита фантазия, если те же слова про квалификацию произнес и хирург!

— А ты не истолковывай, ты скажи, что думаешь!

Варя колебалась. Я ее не прессовал, просто смотрел в глаза и улыбался.

— Хорошо, — вздохнула она, хотя за километр было видно, что ничего хорошего не предвидится. — Пустая карта в твоем случае, ее еще называют белой, говорит о том, что информация о будущем заблокирована, на нее наложен запрет. Никаких оценок, просто факт, с которым следует считаться. Это может означать что угодно, например что решение в высших сферах еще не принято, а может, что все зависит от тебя самого. Есть и третий вариант: человеку это знать не нужно…

Что тут скажешь, не нужно, значит, не нужно! Возможно, пожалев, она не сказала мне правды, припудрила ее словами до неузнаваемости. Спасибо, очень благородно! Глядя через пространство комнаты в окно, Варя хмурилась, и я вдруг понял, о чем она думает. Так ясно, будто читал ее мысли. Варя считала! В тот памятный сентябрьский день, когда мы гуляли по расцвеченной осенью Москве, я рассказал ей о своем сне. О старухе с ясными глазами и о нашем с ней уговоре. Не должен был, наверное, а рассказал. Тогда это казалось нам забавной шуткой. Варя считала, прибавляла вновь и вновь к двадцати четырем двадцать, и каждый раз результат ее не устраивал…

Под потолком мигнула лампочка, хлопнула на кухне фрамуга. Варя зябко поежилась, и сразу стало ясно, что вечер подошел к концу и мне пора уходить. Вот они, знаки судьбы на человеческом пути. Несешься по нему, вывалив на плечо язык, и кажется тебе, будто еще немного и вот оно — светлое будущее, а на самом деле бегаешь, как белка в колесе, по кругу.

Поднялся, едва не опрокинув стул. Сказал что-то затертое и ненужное, за все благодарил. За тепло дома, в котором гуляют сквозняки, за ласку, за любовь. Бормотал о будущем, которое у Вари в Штатах, а у меня просто нет, о том, что непременно и обязательно, и уж точно в следующий раз. А она смотрела на меня и смотрела, и вынести этот взгляд не было никаких сил. Стояла, сцепив по-церковному скорбно пальцы, лицо иконописное.

Потом как-то так случилось, что мы оказались в прихожей. На галошнице почему-то лежала моя карточка, как будто Варя могла мне позвонить. Щелкнул ножом гильотины замок, откромсал кусок моей кровоточащей души. Била крупная дрожь, ноги подкашивались.

Лестница на изгибах ломалась под прямым углом. Сошел по ней, неся образовавшуюся под сердцем пустоту. На улице разгулялся ветер, но дождь несколько поутих. Закурил. Поднял воротник плаща. Пересек пустой в этот поздний час двор. Обернулся. Знакомые окна были темны. Из этой кромешной темноты Варя на меня и смотрела, и ничего в жизни нельзя было изменить. Смотрела и плакала. Как было ей не плакать, если я не успевал растирать по лицу слезы.

Вообще ничего!

Порой, чтобы остаться нормальным, мужику надо срочно выпить, но в пьющей России скорой алкогольной помощи нет. А как было бы славно набрать заветный номер и услышать знакомое до боли завывание сирены. Из кареты с красным крестом выпрыгивают санитары и несутся к болезному на рысях, скручивая на ходу пробку с горлышка бутылки. На их одухотворенных желанием помочь лицах играет улыбка предвкушения, карманы местами белых халатов оттопыривают граненые стаканы. Пока первый режет на газете ломтями колбасу, второй уже разливает водку. Она льется тонкой струйкой, и ты чувствуешь, как мозолистая рука судьбы ослабляет на твоем горле хватку. Еще немного, и ты поверишь, что жизнь создана для счастья, как птица для полета, а человек звучит гордо, надо только вовремя принять и не открывать на окружающее глаза. Вранье это, что русские пьют для куража, а только ради богатства человеческого общения. Холодно им живется в мире лжи, лицемерия и денег, вот и согреваются трением души об душу.

Выпить требовалось немедленно, пока отчаяние можно было выдать за боль. Самоедство, интеллигентская разновидность каннибализма, хорошо лишь в качестве закуски, в сухую горло дерет. Сто грамм были мне нужны, как воздух. За то время, что я не появлялся в этом районе, он изменился до неузнаваемости, ориентироваться приходилось лишь по станции метро. Где-то рядом с ней находился рыночек, в уютной глубине которого ютилась рюмочная, облюбованная, по словам приятеля, творческими личностями. Эти маргиналы знают, где оскорбленному российской действительностью чувству есть уголок. Этакий круглосуточный приемный покой для уставших от миражей ежиков в тумане.

Остановив лихорадочный бег по улицам, я огляделся. За трамвайными путями через дорогу южные люди торговали шаурмой, за ними начиналось скопление запертых по случаю ночного времени палаток. Пересек проезжую часть и углубился в их скудно освещенное пространство. Торжище встретило меня порывом ветра, гнавшего по мокрому асфальту остатки не убранного таджиками мусора. Если не считать боровшегося с притяжением земли страстотерпца, оно было безлюдно. Скорее всего, коренной москвич и интеллигент в четвертом поколении, он брел, пошатываясь, между баками к трамвайной остановке.

Интуиция меня не подвела. Вывески по случаю популярности заведения не было, но у ведущей в полуподвал лесенки громоздились картонные ящики из-под водки. Сойдя по ее ступеням, я толкнул дверь и оказался в довольно просторном, тускло освещенном полуподвале. Желтые от копоти лампы создавали впечатление заполненного мутной водой аквариума, под низким потолком висел слоями табачный дым. От него, смешанного с запахом волглой одежды, было трудно дышать. Несмотря на неурочный час, за беспорядочно расставленными по питейному залу стойками торчало, больше по одному, человек десять — двенадцать. В дальнем углу догонялась после рано закончившегося застолья небольшая компания.

С ходу оценив обстановку, я направился к прилавку, за которым хлопотали две усталого вида женщины. Взял сто и, отойдя к пустой стойке у стены, выпил залпом, закусил бутербродиком с селедкой. В прейскуранте они значились как канапе, и в этом не было ни подвоха, ни скрытой иронии. Людям, особенно тонким, а значит, пьющим, недостает красоты, так почему бы не порадовать их малой толикой. Не так много осталось в городе мест, где можно встретить человеческое единение. Пройдет каких-то десять — пятнадцать лет, думал я, оглядывая зачумленное помещение, и такие места, как эта рюмочная, обретут статус музеев. В них начнут водить школьников, и дряхленький экскурсовод будет рассказывать, утирая слезу, оболтусам о том, что в былые времена здесь собирались люди, чтобы поговорить о главном, о том, что наболело. Слушая его, дети нет-нет да вспомнят байки стариков, утверждавших, что в молодости они читали книги и жили без компьютерных игр.

Закурил. Ворочавшаяся под сердцем боль немного унялась, но я не обольщался. Видел себя со стороны сидящим за накрытым белой скатертью столом, ловил на себе остановившийся взгляд Вари и чувствовал, что задравший к небу седую морду волк вот-вот завоет. Прав был Морт, когда сказал: сколько ни бегай, а рано или поздно причина достанет тебя следствием, и мало тебе не покажется! Выход оставался один: глушить себя водкой, как рыбу динамитом, чтобы ни обрывка мысли, ни тени воспоминания…