Канатоходец. Записки городского сумасшедшего - Дежнев Николай Борисович - Страница 39

Черт бы побрал этих мудрых по жизни баб, все-то они понимают! Но так просто согласиться и тем признать поражение я не мог.

— Постой, не руби с плеча, надо поговорить…

— Этим мы с тобой и занимаемся! — В трубке фоном зазвучал неразборчивый голос диктора. — Слышишь? Посадка на мой рейс… — Заспешила: — Нет-нет, пожалуйста, не перебивай! Сможешь найти дом, где у меня студия? У консьержки тебя ждет подарок. Не уверена, что ты помнишь портрет Воллара кисти Пикассо, я эту его манеру не люблю, но уж больно она тебе подходит. Писала по памяти утром, сразу как ты ушел…

Видно, чем-то я Пабло здорово насолил, что он меня преследует. Надо было что-то сказать, и я сказал:

— Все, кроме голубого периода, у него помойка! А в чем, собственно, фишка?..

— Сам увидишь, — ушла от прямого ответа Клара, но после паузы добавила: — Ты весь состоишь из острых углов…

— И ты, — усмехнулся я, — побоялась уколоться?

Она еще немного помолчала.

— Да, — сказала тихо, — испугалась. Не все раны зажили…

— Вот и получается, что Клара у Карла украла…

Но договорить банальность не пришлось, трубка, как пишут в плохих романах, умерла в его руке. Я тут же перезвонил, ответа не было. Диктор любезным голосом сообщила, что на свете есть много доступных женщин, но Клара к ним не относится. Я и сам об этом догадывался, набрал номер еще раз, ответ был тем же: недоступна. И тут, вдевая ногу в штанину, я понял, что такое смерть. Понял просто и очень буднично, как приходит она сама. Эта обыденность и есть самое страшное и непонятное. Был человек… и нет его! Нигде нет. И что бы ты ни делал, как бы ни лез из кожи, ничто не повторить.

Удивительно, но понимание того, что в моей жизни никогда больше не будет Клары, было на редкость болезненным. Пусть я о ней не думал, она всегда должна была быть рядом, только руку протяни. Опустился, опустошенный, в кресло, закурил. Не первый раз, и уж точно не последний, я терял человека, но уход из моей жизни этой женщины казался мне чудовищно несправедливым. Он вобрал в себя всю горечь, что я испытывал годами. О потерях стараешься не думать, прячешь их по дальним углам, но время спускает курок, и ты вспоминаешь имена, видишь глаза, слышишь обрывки разговоров. А посмотришь вокруг — пустыня! Ветер несет песок, заметает следы. Барханы могил тянутся до горизонта. И первой в череде потерь — Варя…

Не то чтобы часто, но иногда, думал я, разглядывая в зеркале свое лицо, человеку надо справлять по себе поминки. А если не по себе, то по тому парню, каким ты был. Нанес на щеки и подбородок мыльную пену и взялся за бритву. Собирать свою личность по кускам, вспоминать пережитое, восстанавливать связь с самим собой ребенком, юношей, взрослым. День за днем, конечно, не удастся, хотя бы год за годом. Восстанавливать в памяти: чего хотел, о чем думал, к чему стремился. Получится череда стоящего себе в затылок тебя, а это шанс понять о себе нечто главное. Одеколон приятно пощипывал кожу. Тщательно причесался и начал одеваться.

Тихим выдался этот день, и тишина эта была во мне. Такое случается осенью, в преддверии затяжных дождей и долгой зимы. Душа томится смутными предчувствиями, цепляется за шаткое тепло бабьего лета. Таким оказался и тот сентябрьский день двадцать лет назад. Дворники по Москве сгребали в кучи листья, по городу плыл их горьковатый запах. Воздух был прозрачен, деревья стояли в золоте, и не верилось, что может быть иначе… оказалось, еще как может!

Снял с вешалки ставший из-за дождей привычным плащ. Давно хотел пройтись по Бульварному кольцу, а тут и погода изменилась, за окном по-весеннему светило яркое солнце. Если посмотреть на карту, оно вовсе даже не кольцо, а подкова. Начать решил с Волхонки, пошел по Гоголевскому к Арбату, от него к Никитским Воротам и к двум Александрам Сергеевичам, Пушкину и Грибоедову, что стоит в глубокой задумчивости на Чистых прудах. Оно и понятно: ума у народа не прибавилось, а горя стало больше, или радости меньше, что приблизительно одно и то же. А там недалеко и до Яузских ворот и по Солянке к станции метро «Китай-город». Шел, не торопясь, поглядывал по сторонам. На том углу я первый раз Вареньку поцеловал, а на месте, где теперь разбита клумба, мы в тот день расстались, и она побежала в университет, а я, не чуя под собой ног, в редакцию литературного журнала.

Игры с памятью бывают жестокими, надо иметь под рукой анестезию. Задний карман брюк идеально подходил для плоской фляжки. Так, на всякий случай, пить не собирался, но стоило зайти в кафе, как уборщица поставила передо мной стакан. Достала из кармана фартука, вытерла снаружи краем полотенца. Без слов, как если бы все само собой разумелось. Сидел, потягивая под эспрессо коньяк, и удивлялся. Вроде бы и одет прилично, и выбрит до синевы, тогда почему? Подкладывая под блюдце пятьдесят рублей, не удержался, спросил.

Пожилая женщина, убирая деньги, пожала плечами:

— Иди, посмотрись в зеркало, не глаза, а угольки, обжигают…

Дались им с Кларой мои глаза, думал я, выходя на улицу, та тоже что-то похожее говорила. Летит теперь в далекие края, убегает от себя. Между тем офисный планктон, вырвавшись из многочисленных контор, заполнил улицу и устремился толпой к метро. Если не брать в расчет возраст, я мало чем от этих ребят отличался. Обезболивающее сработало, безрадостные мысли с винтовками наперевес затаились в окопах. Потому и пьем, думал я, поглядывая по сторонам, что подняться в высшие миры душе не дано, вот и тешим себя иллюзией полета.

Часом позже, открывая дверь дома в Сокольниках, о выходке уборщицы я уже не вспоминал, хотя Станиславский назвал бы ее полезным для творчества этюдом. Стоило мне сунуть в подъезд свой нос, как знакомая консьержка явила из закутка свой лик. Бдительная, не меньше чем легендарный пограничник Карацупа и собака его Индус, вместе взятые, осмотрела меня с ног до головы и вдруг улыбнулась. Хотя вряд ли признала во мне бритом и хорошо одетом прежнего разгильдяя.

Пропела сладким голосом:

— Вы ведь приятель нашей Кларочки, правда? — Всплеснула руками: — Ну просто сошли с портрета! Может быть, кто-то скажет, что нехорошо копаться в чужих вещах, а я так просто обязана, по телевизору только и говорят что про террористов. Да Кларочка бы и сама мне показала, только очень уж спешила. Вы давно с ней знакомы?..

Буравила меня поставленными близко к носу любопытными глазками. Ждала, охочая до деталей чужой жизни, что я тут же начну колоться и выложу ей все под протокол, как на духу. Стучит, наверное, кому только может, жаль, поздно родилась, золотое времечко упустила. Или не все еще потеряно? Грешен, не люблю ласковых с крысиной повадочкой и набором камней за пазухой. Физиономист со стажем, с первого взгляда вижу, как сложатся у меня с человеком отношения.

Улыбнулся широкоформатно, как если бы улыбку растягивал экран телевизора.

— Клара сказала, что кое-что для меня оставила…

— Как же, как же, — засуетилась идейная наследница Павлика Морозова, — тут она, картина ваша, вас дожидается!

И вынесла из коморки большую черную папку, с какими ходят все из себя гордые студенты архитектурного института. Начала развязывать тесемки.

— Посмотрите?..

Куда ж было деваться! Начал ей помогать, взял в руки картон, проложенный по краям, на случай, если не до конца высохло масло, полосками пенопласта. Получилось нечто вроде рамы, от чего картина, должно быть, только выигрывала. Поставил ее в нишу в стене, будто для того и предназначенную, и отошел на пару шагов. Света в парадном недоставало, правда, и рассматривать особенно было нечего. Передо мной предстал хаос из пятен в форме геометрических фигур, по большей части треугольников. Клара не соврала, все они состояли из острых, как у разбитого зеркала, граней и были беспорядочно измазаны краской. Но было в портрете, если, конечно, это был портрет, и нечто беспокоящее, что смутно угадывалось.

— Да, — произнес я, стараясь не выказать свое недоумение, — впечатляет! Чувствуется рука мастера…