Тоннель - Вагнер Яна - Страница 98

— Может, это, передохнем? — Он просунулся в водительское окошко и включил в Опеле фары.

— Что?.. — спросил профессор. — Нет, дорогой мой, отдыхать нам с вами нельзя, — и сердито, горячо заговорил дальше про то, что такие люди опаснее всего, даже если сами не стреляют, и что их не мучает совесть, потому что совести у них нет, понимаете, ни стыда, ни морали, ни жалости, и что надо их останавливать, вот именно их, любым способом, их первыми, и тогда все остальные сразу остановятся сами. Или что-то в таком же роде, причем добрых пятнадцать уже минут.

А лейтенант шел следом и не мог взять в толк, отчего этот старый горбоносый человек, у которого хрустят колени, рассажена щека и две мелких дочки вообще-то, не остался сидеть со своими дочками, а рвется кого-то там останавливать. Хотя дочки ревели и висли на нем, и вообще это все уже было неважно. Да и пользы от горбоносого, если честно, было немного. Он настаивал, что проверить надо каждую машину, дорогой мой, каждую, а машины при этом на своей стороне пропускал, оглядывался и махал руками, так что проверял машины лейтенант, и фары включал тоже лейтенант, и ловил его еще, чтоб не расшибся.

Но какой-то он был, черт знает, симпатичный и понравился лейтенанту с самого начала, прямо сразу там у Майбаха, непонятно почему. И еще случилась у него, похоже, какая-то беда — не как у всех, а другая, хуже.

А вот все остальные люди, кстати, лейтенанту совсем не нравились. С каждым рядом их становилось все больше и вели они себя паскудней некуда, так что даже неловко было перед горбоносым. Хотя почему неловко, лейтенант понимал не очень, как вообще ничего не понимал про себя весь этот последний час. Или ладно, не час, а день. Целый длинный и ни на что не похожий последний день, который закончился вроде пятьдесят четыре минуты назад — а никак не заканчивался. Если б дали ему выбирать, лейтенант бы, ей-богу, выбрал другое и вот этих людей в его дне бы уж точно не было.

Понимаете, у них отняли надежду, говорил горбоносый профессор, так бывает, им просто страшно, и потом говорил еще, что страх всех делает слабыми, дорогой мой, ну что тут поделать, страху трудно сопротивляться, это самое трудное — сопротивляться страху, и опять забывал проверять свою сторону, оборачивался и цеплялся за чужие зеркала.

И как раз на его стороне им попалась совсем паскудная машина. Про которую лейтенант не понял сначала, насколько она паскудная, — лупоглазый Ниссан Джук, синенький и девчачий. Ну играла там громко в Ниссане музыка и тарахтел двигатель, потому что наплевали на все и врубили кондиционер. Но на всё наплевавших они с горбоносым уже повидали порядком, и включенных кондеев тоже. От кондея и сам лейтенант сейчас бы не отказался. Он открыл дверь — там сидели две каких-то девчонки и три мужика, очень тесно сидели, и музыка громыхала, лейтенант эту музыку сделал потише и спросил, очень вежливо, не видал ли кто человека в белой рубашке с разбитым лицом и вот тут синяки на руках, он у всех это спрашивал вежливо, хотя отвечали ему по-всякому, а хозяйка сеттера даже плюнула. Но мужик за рулем Ниссана Джук улыбнулся ему и ответил, что нет, не видел, два других мужика на заднем сиденье помотали головами, и девчонки тоже сказали, что нет, и та и другая. Лейтенант прикрыл дверцу и повел профессора дальше, сзади снова грохнула музыка, он полез уже было включить фары в чьей-то брошенной Хонде и вдруг подумал, что все-таки странно они как-то сидели. Что компания была странная — две молоденькие девчонки, красивые, тихие, и три мятых каких-то невнятных жлоба, и музыка у них была странная. И что надо вернуться.

Он вернулся, опять распахнул дверцу синенького Джука, и на первой девчонке уже не было майки, а вторую укладывали лицом вниз, и отчетливо вдруг представил земляничную свою нимфу, голую, спящую в кабриолете. Ну чего тебе, жалко, что ли, ментенок, сказал жлоб на переднем сиденье, иди тоже себе найди, и опять улыбнулся — лениво, по-свойски, и вот тут лейтенант перегнул. Из-за этой улыбки. Три-четыре минуты потом он не думал совсем ничего, и было ему хорошо наконец и легко, пока он не закончил. Сам, никто ему не мешал и не смог бы ему помешать — он сам понял, что хватит. Грохотала музыка в Джуке, а все равно было тихо, и все на него смотрели — и профессор, и люди из соседних машин, и даже девчонки из Джука — с одинаково белыми лицами. Прямо много сбежалось людей, как в цирке, так ему показалось. Кулаки у него щипало, он, кажется, выбил палец, рукоятка «макарова» вся была скользкая, и хотелось сказать им — а сами-то вы чего, или просто разогнать по местам. Он же правильно сделал, как надо, но свобода и легкость пропали, и стало ему противно. Нимфа с земляничными волосами ждала его в красной мыльнице с тряпочной крышей, а вот этих всех лейтенант не знал никого и вообще ничего им был не должен, совсем.

— Бог ты мой, вы же руку, наверно, ему сломали, — догоняя, сказал горбоносый профессор, хищно раздул ноздри и вдруг засмеялся: — Мальчик вы мой дорогой. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:58

Ножей сразу принесли много — перочинных, грибных и даже столовых. Самый острый, однако, нашелся внезапно у кудрявой русалки в зеленом — рыбный, тонкий и длинный, как скальпель, с особой какой-то японской заточкой, причем прямо в русалкиной сумке рядом с пудреницей и кошельком. И вот этим самым ножом и пинцетом из той же русалкиной сумки доктор вытащил первые две в своей жизни дробины и занялся третьей. С каждой следующей дело шло чуть быстрее — оказалось, это не так уж и сложно. Через восемь минут он справился уже с половиной и выяснил заодно, что русалку зовут Алиса и она не боится крови. А жена человека с дробью в боку — боится, зато может стремительно раздобыть нож, пинцет, воду, бинты и все остальное примерно в любых количествах, буквально из-под земли. И не только она; доктор вдруг обнаружил, что все его указания выполняются незаметно и сразу — принести это, прижать здесь, еще спирта, еще воды, промокнуть ему лоб. Передвинуть машину, чтоб свет падал удобней и не пришлось двигать раненого. Нет, не только ксеноновый внедорожник, а все машины, еще раз — так, чтоб фары смотрели на госпиталь, потому что, как только он вытащил из первого человека на грязном куске асфальта первый кусок свинца, этот грязный кусок асфальта и правда стал госпиталем, пускай ненадолго.

Превращение это незамеченным не осталось, и в госпиталь, освещенный со всех сторон и заметный издалека, начинали уже тянуться новые пациенты с разными жалобами, а с ними и те, у кого жалоб не нашлось, просто страшно было сидеть в темноте. А затем, на девятой минуте (доктор как раз объяснял Алисе, как тампонировать рану), объявились и мужчина с женщиной из Тойоты, ровно по той же причине: там действительно было светло, и свет видно было издалека. А точнее, по этой причине пришел мужчина, потому что женщина понятия не имела, куда он идет и зачем, а спросить не решилась. Как и там, у закрытой двери в стене, от которой все разбежались, а он остался, — не придумала, что спросить и как начать разговор. Просто шла за ним и держала ломик. В круге света она первым делом увидела почему-то не госпиталь, а красавицу химика из Кайен, ее мертвую падчерицу, потом мамочку из Пежо и мальчика, то ли мертвого, то ли еще живого, и живых Патриотов, всех четверых, и бросилась к ним.

Инженер из Тойоты тоже увидел не госпиталь, а собрание, как у полицейского Форда, где часа два назад говорил неправильно и не то. И к собранию этому обратился. Он шагнул в середину освещенного круга и сказал про короткое замыкание и пробитый силовой кабель, поврежденный случайно участок цепи, но никто его, похоже, не понял, да и не особенно слушал. И тогда инженер сказал громче, что свет и воздух можно включить обратно, починить, он почти уверен. Без гарантий, конечно, но можно попробовать, только быстро, потому что еще через пару часов фары тоже погаснут и светить будет нечем.

Тут его наконец расслышали, и кто-то спросил, какой смысл теперь, извините, чинить воздух, когда он поступает снаружи и бог знает, что там в нем может быть, в том наружном воздухе, и остался ли он там вообще. И еще неизвестно, сказал кто-то другой, не станет ли хуже, когда этот воздух оттуда потечет к нам, извините, сюда. А такой в этом смысл, закричал в ответ инженер тем же голосом, каким раньше кричал «вы не видели девочку», такой в этом смысл, что про воздух снаружи и правда ничего не известно, но известно зато другое: если воздух — любой, и неважно какой, не начнет поступать оттуда, то внутри он, представьте, закончится точно, причем очень скоро. Может быть, даже раньше, чем сдохнут в машинах аккумуляторы.