Тилль - Кельман Даниэль - Страница 11

Семьсот шестьдесят пять страниц мелким шрифтом, а некоторые страницы еще и с картинками, как будто выплывшими из дурного сна: люди с головами птиц; город с Зубчатой стеной и высокими башнями на облаке, из которого тонкими штрихами льется дождь; двухголовая лошадь на лесной поляне; насекомое с длинными крыльями; черепаха, карабкающаяся в небо по солнечному лучу. Первой страницы, где, верно, было название, не хватает, да еще кто-то вырвал лист с двадцать третьей и двадцать четвертой страницей, и с пятьсот девятнадцатой, и пятьсот двадцатой тоже. Трижды Клаус ходил к пастору с книгой, просил помочь, но каждый раз тот гнал его, мол, только образованным людям дозволено читать на латыни. Клаус думал было наслать на него слабый сглаз вроде подагры, или мышиного нашествия, или вечно прокисающего молока — но потом понял, что бедный деревенский пастор с его пьянством и вечно одинаковыми проповедями на самом деле сам почти не знает латинского языка. Он уже почти смирился с тем, что именно эту книгу, в которой, может быть, ко всему кроется ключ, ему никогда не прочесть. Кто его здесь, на богом забытой мельнице, научит латыни?

И все же за последние годы он много чего выяснил. В основном ему ведомо, откуда все берется, как возник мир и почему все есть, как есть: души, материи, призраки, деревья, вода, небеса, кожа, зерно, сверчки… Хюттнер бы им гордился. Еще немного, и он закроет последние бреши. Сам напишет книгу, где будут ответы на все вопросы, и тогда изумятся ученые в своих университетах, устыдятся, волосы на себе рвать будут.

Только нелегко это. Руки у него грубые, хрупкое перо вечно ломается между пальцев. Много придется упражняться, прежде чем он сможет заполнить чернильными паучками целую книгу. Но иначе никак, не может же он вечно хранить в памяти все то, что выяснил. И так уже не вмещается, и так уже болит и мутит, и голова кружится от всех этих знаний.

Может быть, когда-нибудь удастся чему-нибудь научить сына. Он заметил, что мальчик иногда его слушает за обедом почти против воли, стараясь, чтобы никто не заметил. Худой он, слабый, но, кажется, умный. Недавно Клаус застал его за тем, как он жонглировал тремя камнями, у него это будто само собой получалось — баловство, конечно, но все же и признак того, что он умом порезвее прочих. Недавно мальчик спросил у него, сколько в небе звезд, и так как Клаус как раз незадолго до того их сосчитал, то смог не без гордости ответить. Хорошо бы дитя, которое носит Агнета, тоже оказалось мальчиком, а может даже и поздоровее этого, чтобы была помощь в работе; его Клаус тоже мог бы чему-нибудь научить.

Доски пола уж очень твердые. Но будь они мягче, он бы уснул и не смог бы наблюдать путь луны. С огромным трудом Клаус натянул в косой оконной раме на чердаке сеть из тонких нитей — пальцы у него толстые, неуклюжие, и Агнетина пряжа непослушна. Но в конце концов ему удалось разделить окно на малые и почти одинаковые квадратцы.

Теперь он лежит и смотрит. Идет время. Он зевает. На глазах выступают слезы. Не спи, говорит он себе, ни в коем случае не засыпай.

И наконец появляется луна, серебристая, почти круглая, вся в грязно-медных пятнах. Появляется в нижнем ряду, но не в первом квадрате, как он ожидал, а во втором. Почему? Он моргает. Глаза болят. Он борется со сном и задремывает. И просыпается, и снова дремлет, потом просыпается окончательно, моргает, а луна уже не во втором ряду снизу, а в третьем, во втором квадрате слева. Как это вышло? Квадраты, увы, не совсем одинаковые, шерсть расползается на волокна, и узлы вышли слишком толстыми. Но почему луна так себя ведет? Гнусное это светило, лживое и коварное, не зря в картах оно означает падение и предательство. Чтобы записать, когда и где находится луна, нужно знать еще и время, но как же, ко всем чертям, ночью узнать время, если не по положению луны? Ум за разум заходит! К тому же одна из ниток развязалась; Клаус поднимается, пытается завязать узел непослушными пальцами. Только ему это удается, как луну заслоняет облако. Свет слабо обрамляет ее края, но где именно луна, уже никак не скажешь. Клаус закрывает измученные глаза.

Когда он, дрожа от холода, просыпается на следующее утро, то вспоминает, что ему снилась мука. Опять мука, что же это такое. Раньше его сны были полны света, шума. В них играла музыка, иногда с ним говорили духи. Но все это было давно. Теперь ему снится мука.

Он нехотя поднимается и понимает, что это не сон его разбудил; разбудили его голоса, доносящиеся снаружи. В такое-то время? Он обеспокоенно вспоминает явившийся ему вечером дурной знак. Выглядывает из окна, и в это мгновение расступается предрассветно-серый лес, и из него выходят, хромая, Агнета и Хайнер.

Они и вправду добрались до дома, несмотря ни на что. Вначале батрак нес обоих, живую женщину и мертвого ребенка; когда сил на это перестало хватать, Агнета пошла сама, держась за него; потом и младенца нести ему стало слишком тяжело, и слишком опасно тоже, некрещеный покойник-то духов притягивает, и тех, что сверху, и тех, что снизу, так что Агнете пришлось ребенка нести самой. И пробираясь на ощупь, они нашли дорогу.

Клаус спускается по приставной лестнице, спотыкается о храпящих батраков, отшвыривает ногой козу, распахивает дверь и успевает добежать до Агнеты как раз тогда, когда она падает без сил. Он подхватывает ее, осторожно кладет на землю и ощупывает ее лицо. Чувствует ее дыхание. Рисует у нее на лбу пентаграмму — острием кверху, разумеется, целебную. Потом набирает полную грудь воздуха и произносит на одном дыхании: «Того не дейте, всем деревьям по годам, да пешком по всем вода́м, да на все горы возойти, да ангелам не воспрети, да воззвонят колокола, да чтобы месса возмогла, да распахнулась божья милость, да чтобы здравье воротилось». Понимает он слова только примерно, но они древние-предревние, и он не знает заговора сильнее, чтобы отпугнуть ночную нечисть.

Ртуть бы хорошо, но ртуть у него кончилась, так что взамен он чертит знак ртути над чреслами Агнеты — крест с восьмеркой, символ Гермеса, Великого Меркурия; от знака меньше проку, чем от самой ртути, но это все же лучше, чем ничего. Потом кричит на Хайнера: «Мигом на чердак! Тащи ятрышник!» Хайнер кивает, шатаясь, входит на мельницу, задыхаясь, карабкается по лестнице. Только наверху, оказавшись в каморке, пахнущей деревом и старой бумагой, непонимающе уставившись на паутину шерсти в оконном проеме, он соображает, что понятия не имеет, что такое ятрышник. Тогда он ложится на пол, кладет себе под голову набитую сеном подушку, на которой оставила отпечаток голова мельника, и засыпает.

Занимается день. Клаус давно отнес жену на мельницу, роса паром поднимается над поляной, восходит солнце, полуденный свет разгоняет рассветный сумрак. Солнце достигает зенита и начинает опускаться. Около мельницы появился холмик свежевскопанной земли: там лежит безымянный младенец, некрещеный, потому хоронить его на кладбище не дозволено.

Всем на удивление, Агнета не умирает. Может быть, дело в ее крепком теле, может быть, в заговорах Клауса, а может быть, и в ятрышнике, хоть ятрышник не очень-то силен, переступень или прострел-трава куда лучше, да только он потратил недавно последние запасы на Марию Штеллинг, у которой родился мертвый младенец; поговаривают, она сама к тому руку приложила, ребенок, мол, был не от мужа, а от Ансельма Мелькера, но до этого Клаусу дела нет. Агнета, значит, не умирает, и только когда она садится и устало оглядывается, и сперва тихо, потом громче произносит, а потом и в голос выкрикивает имя, все понимают, что в своих терзаниях забыли о мальчике и о телеге с ослом. И о дорогой муке забыли.

Но солнце уже заходит. В лес отправляться поздно. И начинается еще одна ночь.

На следующее утро, на рассвете, Клаус отправляется с Хайнером и Зеппом в дорогу. Идут молча. Клаус погружен в свои мысли, Хайнер всегда неразговорчив, а Зепп тихонько насвистывает. Они мужчины, и их трое, так что в обход им идти не надо, можно отправляться прямо через прогалину со старой ветлой. Черное, огромное высится дурное дерево, и ветви его шевелятся не так, как должны шевелиться древесные ветви. Они стараются не смотреть. Снова входят в лес, с облегчением выдыхают.