Грустная дама червей - Бочарова Татьяна - Страница 2

Здесь, в крошечной двухкомнатной квартирке под самой крышей, она обитала с рождения. Сначала с мамой, потом, после ее смерти, одна.

Карина вошла в прихожую, щелкнула выключателем и, не снимая пальто, без сил прислонилась к стене. Висящее напротив большое, в рост, зеркало отразило ее всю, с головы до ног — красивую, грустную и бледную.

«Нет, все-таки определенно тяжелый день», — в который раз подумала Карина и начала медленно раздеваться.

Она нашарила под вешалкой тапки, провела щеткой по осевшим под шапкой волосам и вяло побрела па кухню. Поставила на плиту чайник и не спеша выложила на стол свои продуктовые приобретения: пакет кефира, кусочек сыра, упаковку мармелада и батон.

Карина рассчитывала, что дурное настроение и хандра в привычной, спокойной домашней обстановке рассеются, вытесненные мелкими бытовыми хлопотами. Но почему-то ей не становилось легче. Наоборот, пустая квартира давила своей отвратительной, мертвой тишиной.

Карина слегка поколебалась, затем ушла с кухни в комнату, сняла телефонную трубку и набрала коротенький номер.

— Слушаю, — отозвался молоденький женский голос.

— Девушка, пожалуйста, для абонента восемь ноль девяносто три. Саша, приезжай, мне хреново. Карина.

— Хреново, — спокойно повторила телефонистка и отключилась.

Карина удобно устроилась в мягком кресле, вытянув руки на подлокотниках. В кухне, посвистывая, закипал чайник, но вставать не хотелось. «Подождет», — лениво подумала она, с наслаждением ощущая, как отдыхает в кресле спина, ноющая от многочасового сидения в три погибели над учениками.

Через минуту раздался звонок.

— Привет, солнышко! — зарокотал на том конце провода сочный Сашин бас. — Как ты? Куксишься?

— Немного, — призналась Карина. — Ты на работе?

— То-то и оно, что нет, — виновато проговорил Саша. — В гостях я, с Нинкой и козлятами. Тут такие апартаменты, целых пять комнат. Я тебе из спальни звоню.

— Значит, не приедешь, — констатировала Карина.

— Нет, ягодка, сегодня никак. Завтра, может быть. Ты не кисни, ложись отдыхай.

— Ладно. Чао. — Карина опустила трубку.

Чайник вовсю заливался разбойничьим свистом. Карина заставила себя рывком встать, вернулась на кухню, погасила газ.

Налила себе чашку крепкого чая, рассеянно вскрыла пакет с мармеладом.

Не велика беда, что Саша занят и не сможет прийти. Кто он ей, в конце концов? Ни гражданский муж, ни даже просто любимый человек. Так, нечто вроде бойфренда, а по совместительству примерный семьянин, отец троих детей. Козлят, как он их любит называть.

Саша ей сейчас не поможет. Да и никто не поможет. Потому что трудно найти того, кто спас бы от самой себя. От собственных мыслей, неумолимо преследующих и днем, и даже ночью, ставших сегодня особенно невыносимыми.

Ей уже тридцать, а она одна на всем свете. Нет у нее ни настоящей любви, ни дружной семьи, как у единственной школьной подруги, Верки, ни хотя бы ребенка, как у Зины. И в отличие от Саши, обожающего свою низкооплачиваемую работу хирурга районной поликлинике, Карина, кажется, ненавидит музыкальную школу.

Точно, ненавидит. Она ясно поняла это сегодня. До сих пор Карина считала, что все не так уж плохо, что среди множества бездарных, серых учеников у нее есть Олечка Серебрякова, умница, одаренный человечек, ее отдушина. Ради нее Карина готова была трудиться в музыкалке, невзирая на все издержки такой работы.

Но сегодня и Олина игра показалась ей какой-то пресной, лишенной воображения.

Как же могло такое случиться? Ведь когда-то давно Карина любила свою специальность, любила детей, приходящих к ней в класс, подолгу корпела над программой для каждого из них, устраивала большие праздничные концерты. И теперь все это ушло в прошлое, без следа, без намека на возвращение. Почему, за что ей такое?

Карина отодвинула недопитую чашку, встала из-за стола, почти бегом бросилась в спальню. Распахнула тумбочку, притулившуюся возле тахты.

На полочке лежала древняя колода карт, распухшая и засаленная, да еще маленький фотоальбом со смешным олененком на обложке. Карты Карина трогать не стала, а альбом вытащила.

Открыла первую страницу — снимок был десятилетней давности.

Господи, какая она здесь! Волосы длиннющие, распущены по плечам, на щеках озорные ямочки, в глазах сплошная наивность. Смех!

Это еще до всего, что произошло, еще до него.

Карина хотела перевернуть страницу, но передумала. Прилегла на тахту, не выпуская альбом из рук, мечтательно прикрыла глаза.

…Да, когда-то она была совсем другой. И жизнь у нее текла по-иному, весело, шумно, торопливо.

Тогда еще жива была мама.

В маленькой квартирке под крышей собиралась молодежь: студенты и студентки консерватории, Каринины однокурсники. Они пировали на кухне ночи напролет. дымили в окно на лестничной клетке, танцевали до упаду; ругались и мирились.

Тогда каждый день отличатся от предыдущего решительно всем — и цветом, и вкусом, и запахом. Веселая компания менялась — одни исчезали, на смену им приходили другие.

Как-то пришел высокий пепельноволосый парень с тяжелым прямым взглядом свинцовых глаз, в длинном, висящем мешком на его худой, долговязой фигуре грубом свитере. Танцевал мало, наливал себе стопку за стопкой, сидя в углу. Оттуда, из угла, смотрел на Карину споим пристальным, дерзким взором.

Кто его привел, Карина не знала, на очередной танец, набравшись храбрости, подошла, положила руки ему на плечи. Пепельноволосый встал во весь свой почти двухметровый рост, плавно повел Карину в такт музыке, не прижимался, не лапал. Ничего ей не сказал, оттанцевал и сел в свой угол.

Когда гости разошлись, она раскинула карты на трефового короля. На сердце у него лежала пиковая десятка, ногами он топтал даму червей. Внутри у Карины что-то оборвалось, она собрала колоду и запрятала её на дальнюю полку.

Он пришел в следующий раз. А потом еще. Карина уже знала, кто привел его, знала, что зовут его Степан, что он приехал из Омска и учится на пятом курсе МАИ.

Однажды он остался у них в квартире, в крошечной Карининой комнате, на ее скрипучей, старенькой тахте. На рассвете Карина проснулась, подошла к окну, увидела наливающееся белизной небо за занавесками, один за другим гаснущие фонари внизу, едва не задохнулась от счастья.

Она любила его. Любила в нем все: нахальный, уверенный взгляд; серые, будто пеплом посыпанные волосы; широкую, скорую походку; манеру одеваться — во все длинное, просторное, грубое; молчаливость.

Зато мама возненавидела Степана, кажется, с первого взгляда. Каждое утро, глядя на блаженное Каринино лицо, на глупо-счастливую ее улыбку, она тихо, сквозь зубы, но очень отчетливо говорила:

— Дура. Он испортит тебе жизнь. Разве вы пара? Посмотри, посмотри на себя и на него.

Карина только плечами пожимала. Она даже злиться на мать не могла, не хватало ее ни на какие другие чувства. Мать не сдавалась, пилила день и ночь:

— Пусть женится, раз живет здесь на всем готовом! Вот погоди, ты попадешься — он сразу в кусты слиняет. Вспомнишь тогда!

Жениться? Да ей было все равно, пригласит он ее в ЗАГС или нет. Главное — он здесь, сегодня, завтра, послезавтра будет здесь. И, господи, как же это чудесно!

Может быть, они и поженились бы. Он окончил институт, его оставили работать в Москве, как подающего надежды, и Карина видела: он прирос, прикипел — если не к ней, то к дому, к образу жизни, к удобству, к тому, что она всегда была рядом, что называется «под рукой». Может быть, оставалось совсем чуть-чуть до исполнения маминой мечты.

Но тут пришла телеграмма: его отец в Омске тяжело заболел. Матери у него не было. Он должен был ехать.

Карина сама собирала ему чемодан. Перестирала и перегладила вещи, сложила и расправила каждую складочку, аккуратно защелкнула замки на крышке.

Она ни разу не заплакала, даже на вокзале, лаже когда поезд тронулся, стал набирать ход и ей страстно захотелось побежать по шпалам за этим чертовым поездом, увозящим в ночь от нее счастье. Но она сдержалась, так как понимала: он едет к смертельно больному человеку, родному отцу. Степану гораздо тяжелее, чем ей. У него серьезная проблема, а у нее так, женские пустяки.