Грустная дама червей - Бочарова Татьяна - Страница 3

Вечером мать посмотрела на безжизненно опущенные Каринины плечи и, поджав губы, сказала:

— Думаешь, он вернется? Держи карман шире.

— Как ты можешь, мама? — Голос Карины задрожал. — У него такое горе!

— Не вернется! — сурово отчеканила мать и ушла к себе.

Через месяц Карина поняла, что ждет ребенка. За этот месяц Степан не позвонил ни разу. Сама она звонила дважды: он говорил с ней приветливо, но мало. Отец был в тяжелом состоянии, при смерти, требовал круглосуточного дежурства.

Мать изводила ее каждый день, и, в общем-то, Карина понимала, что та права. Сколько будет умирать в далеком Омске его отец, можно было лишь догадываться. К тому же она от души желала Степану, чтоб отец прожил как можно дольше, если есть хоть какая-то надежда на исцеление. С работы Степан перед отъездом уволился, так что в Москве его ничего не держало. Кроме нее, Карины.

Она ничего не говорила матери про беременность, но день ото дня терзалась все больше. Звонков из Омска по-прежнему не было. Наконец Карина решилась, набрала длинный междугородный номер и услышала после долгих гудков молодой женский голос.

Почему-то она сразу ужасно испугалась, хотя это могла быть его сестра, родственница, на худой конец, просто знакомая семьи, пришедшая помочь. Дрожащим голосом Карина позвала его к телефону. Он долго не подходил, неприлично долго для междугородного звонка. А когда подошел наконец, Карина не узнала его, настолько голос Степана был чужой и отдаленный. Нужные слова никак не хотели выходить у нее изо рта, словно прилипли, застряли там. Вместо них она бормотала какие-то бессвязные, пустые, ничего не значащие фразы.

Степан сказал, что отцу дают новое лекарство, ему стало лучше, но все равно требуется постоянный уход. И возвратиться в Москву ему, Степану, пока невозможно. Что он уже нашел работу в Омске и благодарит Карину за беспокойство и заботу о нем и его семье. Последняя фраза убила Карину наповал. Так благодарить можно было случайную знакомую, но никак не без пяти минут жену. Из последних сил сдерживаясь, она распрощалась со Степаном, повесила трубку, встретила торжествующий взгляд матери и ушла к себе в комнату. Реветь.

Ревела она всю ночь и весь следующий день. Ребенка решила не оставлять.

С матерью они потом помирились. вместе поплакали над Карининой несчастной судьбой. О том, что была в положении. Карина ей так и не сказала. Все сделала втайне от нее под видом поездки в Петербург.

Степан так и не позвонил ни разу. Карина тоже больше ему не звонила. Продолжала жить как во сне, ходить в консерваторию, в магазин, убираться в квартире, с кем-то встречаться, о чем-то разговаривать. А в самой глубине сознания теплилась надежда. что вот он приедет, поднимется по восьмидесяти пяти ступенькам на их пятый этаж, обнимет ее своими ручищами — и не станет этих мрачных дней и ночей, недель и месяцев, словно и не бывало.

Он вернулся через три гада. Когда Карина окончила учебу; стала молодым специалистом и получила свой класс в музыкальной шкале. Когда утекло столько воды, и больше половины этой воды были слезы. Когда трижды оделись в листву могучие ветвистые тополя в московском дворике и трижды отцвела бордовая мальва под окнами первого этажа.

Он даже не позвонил. Просто приехал, просто поднялся по лестнице, нажал кнопку у двери.

Карина была дома. Она открыла ему и даже не удивилась. Она привыкла ничему не удивляться. Она только заметила, что с ним нет желтого кожаного чемодана, того чемодана, который складывала Карина ему накануне отъезда и куда не упала ни одна ее слезинка.

А должна была! Весь он был должен наполниться ее слезами, размыться, лопнуть под их давлением, разлететься на меткие куски, на ремешки и кармашки, и уплыть далеко-далеко.

Молча сидели они на кухне, пили чай, изредка нарушая тишину вежливыми и ненужными словами. Он, она и постаревшая, уже безнадежно больная мама, у которой не было больше сил ненавидеть его за то, что он разбил жизнь дочери.

Карина глядела в любимое лицо, с трудом узнавая неуловимо изменившиеся черты, потускневшие глаза, вокруг которых появились первые, еле заметные морщинки, потемневшие волосы, незнакомую складку, залегшую у губ.

Наконец он встал, обнял Карину, прямо на кухне при матери. И три года разлуки, одиночество, горькая обида, нерожденный ребенок — все это будто растворилось, исчезло у Карины из сердца. Остались только нежность, безграничное доверие и благодарность за то, что он снова здесь.

Ночью все произошло как-то быстро. Грубовато и жадно Степан вдруг приник к ней — не так, как раньше. Не было чего-то привычного Карине, такого желанного, такого долгожданного. А чего именно, она не поняла.

Долго потом они лежали в темноте без сна, молчали, и Карина почему-то не могла думать ни о чем, кроме этого дурацкого желтого чемодана, словно он являлся частью Степана, и без него тот не мог быть самим собой. Она уже точно знала, что он сейчас скажет.

Он повернулся, приподнялся на руке над подушкой и бросил коротко:

— Я должен уйти. Прости. Так получилось.

— Когда? — спросила Карина, хотя это волновало ее меньше всего. Если уходить, какая разница — завтра, через месяц, через год. Главное — уходить, главное — навсегда.

— Завтра, — ответил Степан и еще раз добавил — Прости.

Карина ничего не сказала. Утром он ушел.

Вскоре позвонила общая знакомая, та самая, что привела его в первый раз, и рассказала, что из Омска Степан привез беременную жену. Что они продали квартиру умершего отца, добавили денег и купили в Москве крошечную комнату в коммуналке. Что он устроился в хорошую фирму и будет копить на квартиру. Что ребенок должен родиться через два месяца.

Карина слушала, кивала трубке головой, и вспоминалось ей, как первый раз раскинула она карты на Степана и как в ногах у него оказалась червонная дама. Грустная русоволосая дама червей, с поникшей чайной розой в руке. Она, Карина.

…Снизу послышалось оглушительное жужжание дрели. На четвертом этаже уже три месяца шел грандиозный ремонт, от звуков которого сотрясался весь подъезд.

Карина вздрогнула и открыла глаза. Кажется, она задремала. Или нет, просто давно, вот уже семь лет, грезит наяву, каждую свободную минуту погружаясь мыслями в далекие воспоминания и несбыточные мечты.

Карина быстрым, вороватым движением перевернула страничку альбома.

Сколько раз давала себе клятву выбросить эту фотографию, да гак и не хватило духу. Красуется она здесь, большая, цветная, глянцевая, словно привет из прошлой Карининой жизни. Словно напоминание о том сказочном дне, когда, гуляя по Арбату, тогда еще Калининскому, они со Степаном забрели в фотосалон.

Заглянули смеха ради, но пожилой усатый фотограф оказался мужиком прилипчивым и красноречивым и уломал их слезать карточки.

Сначала он долго усаживал Карину в низенькое, резное креслице, учил, как держать руки, — одну на коленях, другую на подлокотнике, лично пристроил в ее пальцах бумажную маргаритку. Затем заставил Степана встать у Карины за спиной, обнять ее за плечи, наклониться так. что виски их слегка соприкасались.

Мелькнула вспышка, затем другая. Степан достал бумажник, сунул старику две помятые десятирублевки — сумму баснословную потом временам. Тот в ответ протянул Карине корешок от квитанции.

Это было ровно за день до того, как Степану позвонили из Омска.

А через четыре дня он уехал. Про фотографии Карина позабыла и пришла в салон лишь спустя пару недель, обнаружив в кармане своего пальто потрепанные бумажки.

Усатый подал ей конверт. Там лежали два одинаковых снимка, вызывающе красивые, изумительные по четкости и цвету. Одну карточку она послала в Омск, другую вставила в альбом и каждый вечер ревела, глядя на нее…

Карина машинально провела рукой по глазам, хотя знала, что они абсолютно сухи. Все слезы она выплакала тогда» семь лет назад. Саша в шутку называет ее «моя каменная леди». И вправду. Карина точно окаменела с тех пор, разучилась смеяться и плакать, стала навеки сдержанной и спокойной.