Ольховый король - Берсенева Анна - Страница 8

– И вы тоже берете товар на продажу? – поинтересовалась Вероника.

– Конечно.

«Все-таки он меня обманывает, – подумала она. – У него один только сидор заплечный, и то небольшой. Что в таком унесешь?»

Но высказывать свои сомнения не стала. В конце концов, не все ли ей равно? Главное, что переводить людей через границу для него, похоже, дело рутинное.

Доехали до ростаней – здесь относительно широкий лесной шлях пересекся более узким.

– Все, мадемуазель.

Сергей Васильевич натянул поводья. Лошадь замедлила бег и остановилась. Он слез с фурманки, но, увидев, что Вероника хочет слезть тоже, сказал:

– Можете сидеть. Еще пятнадцать минут.

– Как вам будет угодно, – кивнула она.

Узкий шлях, по которому свернули в бор, вскоре исчез. Сергей Васильевич вел лошадь в поводу между деревьями по пути, лишь ему известному. Это Веронику не удивило. Она и сама с закрытыми глазами различала такие пути в знакомой местности. А ему эта местность, конечно, знакома.

Бор был так светел, что казался прозрачным. Брусничник окутывал пни зеленой дымкой, переспелые ягоды сверкали в ней, как рубины. Упавшие деревья заросли мхом так плотно, как казались какими-то необыкновенными скульптурами.

Вероника поглядывала на маленькие золотые часики, перешедшие ей по наследству от покойной краковской бабушки. На укромную поляну, окруженную густым ольховником, вышли ровно через пятнадцать минут.

– Здесь дождемся темноты, – сказал Сергей Васильевич. – Дальше пойдем пешком.

– А лошадь?

– Ее после заберут.

– Давайте пообедаем, – предложила Вероника. – Вернее, поужинаем. – И добавила, чтобы он не подумал, будто она ожидает, что он будет ее кормить за те деньги, которые ему заплачены: – Я взяла с собой поесть.

– Я тоже. Здесь родник, пойдемте к нему.

Вода била из родника так сильно, что образовала широкий ручей. Рядом с ним и уселись на траву.

Еду Веронике в дорогу собрала Белла Абрамовна, поэтому ее обилию и вкусу позавидовал бы, наверное, любой из пресловутых раковских ресторанов.

– Ты не любишь гусиную шейку, я знаю, – расстроенно говорила Яшина мама, укладывая пергаментные свертки в Ве-роникин заплечный мешок. – Но это сытная пища, а силы тебе понадобятся.

На прощание Белла Абрамовна обняла ее и произнесла несколько слов. Наверное, на древнееврейском языке, потому что Вероника их не поняла, хотя идиш понимала хорошо, как и многие на Полесье, да и повсюду в Беларуси, где еврейские местечки соседствовали с деревнями, а синагоги, костелы и церкви в городках стояли поблизости друг от друга.

Сердце у нее защемило, когда она вспомнила хлопотливую Беллу Абрамовну, которая вечно ругала ее за то, что она оставляет в чашке последний глоток компота, и печальные Яшины глаза, и Лазаря Соломоновича с его разумными речами… Однажды Вероника сказала, что такой доктор, как он, должен быть богат как Крез, а он засмеялся и ответил, что богат тот, кто рад своей доле…

Вот ведь странно: в последние годы жизнь ее проходила в жестоких обстоятельствах, а между тем как же много ей встретилось людей, мысли о которых составляют лучшее, что в ней есть. Даже Сергей Васильевич, который сегодня утром без малейшей неловкости принял у нее деньги с учетом вчерашнего ужина, не вызывает неприязни.

Он тем временем достал из своего сидора хлеб и сало, нарезал ровными ломтями. Финский нож казался продолжением его руки, хотя пальцы у него были длинные, тонкие, и то, что зловеще связывается в обычном человеческом сознании с желобками для крови на лезвии финского ножа, трудно было с такими пальцами связать.

– Вы готовите форшмак? – спросил он, когда Вероника развернула очередной свой пергаментный сверток.

– Это Белла Абрамовна сготовила, моя квартирная хозяйка, – ответила она. – Знаете, какая она кулинарка! Когда почти никакой провизии не было, и селедки тоже, она из мерзлой капусты форшмак делала. И все равно получался очень вкусный. Редкая кабета так сумеет. То есть женщина, выбачайте, я вставляю наши слова.

– Вы волнуетесь, – заметил Сергей Васильевич. – А не о чем. Скоро прибудете к жениху.

Неизвестно, какие телодвижения ее выдавали, но угадал он и на этот раз верно, она действительно волновалась.

– Извините, – по-русски повторила Вероника.

Теперь она именно волнение свое имела в виду. Вдруг оно вызывает у него недовольство перед предстоящим переходом границы?

– Можете не извиняться, я говорю по-польски, – сказал Сергей Васильевич. – И по-белорусски тоже. Я в Ракове родился.

– Да? – удивилась Вероника. – А выговор у вас совсем не тутэйший. – Все-таки она не могла унять волнение, и это сказывалось на ее речи. – Необычный какой-то.

– Вполне обычный. Московский.

И что же это за человек? Промышляет, как какой-нибудь селянин, тем, что людей переводит через границу, в поддевке походит на мастерового, в пиджаке на лондонского денди из книжки, хлеб режет бандитской финкой, в ресторане ножи для рыбы и для мяса при этом не путает, о контрабандистах говорит «у нас», говор московский, в Англии бывал…

– Знаете, Сергей Васильевич, ведь я должна вас бояться, – сказала Вероника.

И в ту же секунду поняла, что не только не боится его, но именно с ним связано ее спокойствие. То есть она, конечно, волнуется, но если бы не было рядом этого непонятного человека, то сейчас не просто вставляла бы в свою речь белорусские слова, а дрожала бы мелкой дрожью, как заяц под кустом, и вообще ни слова не могла бы вымолвить.

– Но не боитесь, – догадливо заметил он.

– Не боюсь. Сама не понимаю почему.

– Потому что вы разумная барышня. И разум говорит вам, что при моем промысле мне нет нужды в неприятностях. А они могли бы возникнуть, если бы мне вздумалось вас убить.

– Если бы вам это вздумалось, никто и не узнал бы, – вздохнула Вероника.

«Зачем я говорю ему такие вещи?» – мелькнуло при этом у нее в голове.

– А ваш жених? – Он невозмутимо пожал плечами. – Тетушка Альжбета сообщит ведь племяннику, с кем вы отправились к нему.

– Матка Боска, что мы с вами говорим, Сергей Васильевич! – поежилась она.

– Ночью пойдем молча.

Замолкли и сейчас. Вероника встала на колени и наклонилась, чтобы напиться. Из родника она не пила с тех пор, как перед войной последний раз приезжала на летние вакации в Багничи. Вода показалась сладкой. А может, и была такою. Листья с чуть слышным шорохом облетали с деревьев, падали на воду. На пригорке за ручьем росли простые белые цветы, гроздьями на высоких стеблях. На одном стебле гроздей было семь, и в сгущающихся сумерках стебель этот был похож на менору. Вероника вспомнила Цейтлиных, и печаль снова коснулась ее сердца.

– Замерзли? – спросил Сергей Васильевич. – Кажется, я застращал вас насчет вещей. Слишком вы налегке.

– Совсем нет. – Она покачала головой. – Фуфайка теплая, платок тоже. Да я и вообще не мерзну. У нас на болотах мороз сильнее пробирает, чем в Минске. Потому что влажность высокая. Я с детства к холоду привыкла.

– Все же глотните.

Он отвернул крышку армейской фляги. Вероника сделала большой глоток и закашлялась: коньяк обжег горло.

– Выбачайте, – утирая слезы, проговорила она. – Извините. Слишком крепко для меня. – И объяснила: – Я только вино пила, которое ксендз давал на споведи.

– Тогда это я должен извиняться. Думал, в войну даже юные барышни привыкли пить все, что горит. Ну, зато согреетесь. Скоро пойдем. Как только стемнеет.

Темнело быстро – черты его лица были уже едва различимы. А может, просто голова у Вероники закружилась от коньяка.

– А вам приходилось убивать, Сергей Васильевич?

Финский нож в его руке не шел у нее из памяти – так же, как невозмутимость, с которой он сказал, что не стал бы ее убивать, потому что это привело бы к неприятностям.

Она спохватилась, что не следовало бы задавать вопрос, на который собеседник вряд ли захочет отвечать. Но он ответил с той же невозмутимостью:

– За эти годы всем приходилось.