Рубеж-Владивосток (СИ) - Павлов Игорь Васильевич - Страница 34

Стою, ошеломлённый. Никогда не думал, что мехар и так умеет! Получается, она им на расстоянии управлять может. Пять частиц эрения такое дают? Вот это да!

Один восторг на другой накладывается. Агнесса…

Голова вскружилась моя, горе головушка. Шапку снял, затылок почесать, закружился на месте, как маленький. Улыбка с лица не сходит. В траве цветы ищу цвета глаз её.

Кто б из товарищей увидел, ну идиот. Конь вон смотрит, кажется, посмеивается. Хозяин с дуба рухнул.

А сердце всё колотится. Вдруг она вернётся.

И стою я час, а может больше. Но нет её… светлой, застенчивой и такой боевой крохи.

Опомнившись, на пляже поломанные ходули замечаю! Скачу туда по спуску. Собираю деревяшки, привязываю к седлу. Починю или свои сделаю по подобию.

Я буду тренироваться, как они.

Я буду всё уметь не хуже, чем они.

И в один прекрасный момент мой мехар сам найдёт меня. Призовётся и заключит в объятия. И мы будем вместе с Агнессой летать высоко в небе. И уноситься на самый край света, где останемся вдвоём, и ей не придётся так смущаться.

О чём я думаю, ну дурачок. Так меня и назвала же. Дурак.

Несусь с ветерком в седле до Поместья и эскадрона. Пыль дорожная в рот, растянутый до ушей, залетает вместе с мошками.

Она ведь не занята? Иначе бы не позволила дарить ей подарок. Иначе бы не приняла мою дружбу. Иначе…

Странная. Но очень красивая. Агнесса.

От одной только мысли о ней, в душе и желание, и нежность.

Воодушевлённый внезапным знакомством вечером я потренировался с гусарами на скаку саблей рубить. От ударов по деревянному чучелу кисть едва не отрывает. Это когда попадаю, но чаще мимо клинок летит.

Кулачные бои к ночи отменились, несмотря на желающих подраться. Командир эскадрона Илларион Грибоедов прознав, что творится подле лагеря, разогнал всю шарашкину контору, Азарову по шее дал. И мне драться запретил.

— Увижу вас с разбитым лицом, товарищ корнет, вылетите со службы, как пробка из–под шампанского, — выдал угрожающе.

— Так, точно, товарищ ротмистр! — Отчеканил и занялся ходулями.

На следующий день меня поставили на пост к утёсу за заливом смотреть, чему оказался не особо рад. Ибо к Агнессе хотел отправиться, а тут на тебе: на сутки выпадаю.

Проинструктировали, проверили знание устава караульной службы и вручили новенькую винтовку с чистой совестью и пятнадцатью патронами в придачу. А она ещё и с оптическим прицелом! Заведующий оружием уверил, что пристреленная. Взыграла ответственность, и я успокоился.

На эскадры броненосцев налюбовался, на дирижабли в небе, чаек наслушался с шумом волн, за пирсом понаблюдал, как голые гусары с разбега плюхаются после бани.

Фёдору, гребущему на берег, помахал. Не увидел, старый.

В перерывах между сменами стал записку Агнессе сочинять, расходуя на черновики лист за листом.

— Поспите, сударь, как положено, — забурчал начальник смены. — Ночь ещё стоять.

А у меня сна ни в одном глазу. Сердце выстукивает от мыслей романтических. Стихи захотелось писать. И начал, но выходит такая нелепица.

20 километров от Владивостока. Бухта Якорная. Поместье князя Сабурова.

24 июня 1905 года по старому календарю. Суббота.

Сменился с наряда к полудню. И приготовился хоть сейчас скакать прямо в их лагерь, что находится за аэродромом.

Но притормозил, чтобы лицо побрить, искупаться, да рубаху сменить. Всё–таки опрятным быть нужно в первую очередь.

За умыванием близ колодца меня почтальон и застал. Под уздцы с лошадью да с командирской планшеткой наперевес.

— Вы князь Сабуров? — Спросил мужчина в зелёном мундире официозно.

Ух ты, целый фельдъегерь пожаловал. Такие только важную почту носят.

— Да, он самый. Андрей Константинович, — подтвердил и поинтересовался с нарастающим волнением. — С чем пожаловали?

Протянул конверт плотный, серый с надписями адресата, как полагается. Впервые подобный вижу.

— Из Хабаровска от Румянцевой Татьяны Сергеевны по поручению лично в руки, — ответил мужчина.

Принял, как завороженный. А фельдъегерь и не думает уходить. Протягивает ещё один конверт.

И в груди холодеет. А вот такой конверт мне знаком. Леди Румянцева письма передавала через Фёдора в них, будучи ещё во Владивостоке.

— А это попутно просили передать, — комментирует. — Коль не по службе. За услугу с вас четыре копейки, сударь.

Беру неуверенно. Адреса обратного нет. И не подписан, как и все предыдущие.

— Простите, а кто передавал и когда? — Уточняю, не в силах скрыть беспокойства.

— Хм, — замешкался было фельдъегерь. — Я к вам уже на обратном пути заскочил. Во Владивостоке меня слуга поймал ещё три дня назад. Ваше имя озвучил и сказал, что заплатите.

— А чей слуга⁇

— Не интересовался, сударь, не по должности. Как и передавать второе письмо. Если бы не поручение Румянцевых, гонцом бы сюда не пришёл. И всё же прошу расплатиться за услугу. Мне нужно спешить, — проговорил нетерпеливо.

Отсыпал копеек. Не успел и глазом моргнуть, тот ускакал галопом, только пыль столбом.

В руках два письма, и почему же чует моё сердце тревогу.

Первым делом открываю весточку из Хабаровска, не зная, что и думать.

Внутри свёрнутый лист, совершенно другой: белоснежная, тонкая бумага. Которую нетерпеливо разворачиваю и впитываю с тревогой строки.

'Я искренне надеюсь, что это письмо не вернётся ко мне, не найдя адресата. Несмотря на мои слова ниже, я всё же молю Бога, чтобы оставил вас в живых после того ада. Вести из Владивостока идут слишком долго, они размыты в слухах и домыслах.

Андрей Константинович, вы великолепно маршировали со знаменем, вдохновляя сердца мужчин и чаруя сердца женщин. Мне жаль, что Анастасия Николаевна отвернулась от вас. Надеюсь, вы сдержали и этот удар.

Как сдержит удар и мой брат, потерявший ногу. А с ней и гвардию.

Я должна была быть с ним в госпитале, в день училищного парада, но явилась молить вас об одном. Мой брат слишком серьёзно воспринял ваш вызов. А теперь, когда он стал инвалидом, гнева в нём стало ещё больше. И он намерен дать вам ответ.

Очень жаль, что мне не удалось просить лично. Но я заклинаю вас этими строками, отмените дуэль. Вы здравомыслящий человек, уверена, что всё поймёте.

Прошлое — это память, а будущее — надежда. Но всё это нельзя чувствовать, как Настоящее. В час беды поняла, что есть только оно.

К сожалению, для моего брата, потерявшего крылья, лишившегося своего Настоящего, осталась лишь навязчивая идея о вас. Мне немыслимо понять, почему так вышло. Вы без сомнения победите инвалида. Но я прошу вас победить свою гордыню и извиниться перед моим братом. Он не виноват, что выполняя свой долг, потерял мечту, и теперь не сможет достойно ответить. Но сможет достойно простить.

Выполните мою просьбу, и я буду вечно вашей должницей.

Леди Румянцева Т.'

Другой почерк, другая подпись. Холодный текст.

Очень жаль, что такое несчастье случилось с её братом. Не знаю, что и думать. Но уж точно унижаться не намерен. С новой волной смятения в душе Румянцев уходит на второй план. Потому что волнует больше другое…

Как же очевидно теперь понимать, что прежние письма писала не она.

Как легко принимать желаемое за действительное, когда разум побеждён сердцем.

И чья же ирония ждёт меня во втором письме? Теперь интереснее вдвойне.

Рву конверт небрежно, доставая нежно–розовый пергамент, пропитанный чёрными чернилами. А вот и ты.

И с холодеющей грудью читаю то, что больше не кажется мне милым.

«Вы были великолепны. Нет необходимости слушать всякое ничтожество. Они не знают, с кем связались. Надо отдать вам должное, со знаменем кровавыми следами до Небесной принцессы — это лучшая метафора и вдохновение. Всё ближе, ваша Леди Т. С.»