Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 120

— Англичанин!

Это Фахми вдруг вскрикнул и стукнул рукой об руку:

— И дочь господина Мухаммада Ридвана!..

Амина, испустив глубокий вздох, удивлённо встряхнула головой…

Ясин же задумчиво сказал:

— Ухаживание англичанина для такой девушки, как она, это уже серьёзно, и подобную распущенность нельзя демонстрировать вот так сразу…

Фахми спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что до этого должны быть и другие пороки!

Амина умоляюще попросила:

— Заклинаю вас, перестаньте говорить об этом…

Но Ясин продолжал говорить, словно и не слышал её просьбы:

— Мариам — дочь дамы, которая хорошо владеет искусством выставлять напоказ свою красоту, и вы все: вы, Хадиджа и Аиша тому свидетельницы..!

Амина с упрёком в голосе закричала:

— Ясин!..

Ясин, как будто хотел взять обратно свои слова, сказал:

— Я хочу сказать, что мы — семья, которая живёт взаперти, и не знает ничего о том, что творится вокруг, и самое большее, что мы можем сделать — это представить, что все люди — такие же, как мы. Мариам долгие годы общалась с нами, но мы так и не узнали её по сути, пока кто-то, стремящийся узнавать правду, не раскрыл нам на неё глаза!..

И с этими словами он весело похлопал Камаля по голове, но Амина с жаром снова принялась упрашивать его:

— Заклинаю вас Аллахом, поменяйте тему разговора…

Ясин улыбнулся и не сказал ни слова. Установилось молчание. Фахми не смог больше оставаться рядом с ними, и поддался внутреннему голосу, который призывал его найти повод, чтобы сбежать оттуда подальше от их глаз и ушей, туда, где он сможет остаться наедине с собой, и повторить всё, что услышал от «а» до «я», слово за словом, фразу за фразой, предложение за предложением, чтобы понять и разобраться, а затем посмотреть, где же его место во всём этом…

Уже было за полночь, когда господин Ахмад Абд аль-Джавад покинул дом матери Мариам, покрытый темнотой заблокированного солдатами переулка. Весь квартал в первую четверть ночи выглядел таким же, как и вчера, с тех пор, как там обосновался английский военный лагерь, был погружён в сон и укутан мраком. Ни кофейни, где бы тлился огонёк, ни торговца, оглядывающего взором улицу, ни лавки, что не закрывается на ночь, ни медленно бредущего прохожего. Не было в нём ни одного признака жизни или света, разве что в английском лагере. И хотя никто из солдат не преграждал ему путь, всякий раз, когда он по дороге к дому приближался к лагерю, его пронзало ощущение тревоги и какого-то недоброго предчувствия, особенно в момент возвращения поздно ночью усталым и вялым, когда он мог думать только о том, как бы поскорее дойти целым и невредимым. Он свернул на дорогу в сторону Ан-Нахасин, затем пошёл направо к своему дому, украдкой глядя на стражников, пока не приблизился к самому опасному месту на пути…, туда, где в лагере горел свет, освещая окрестные места. Там его вновь посетило ощущение, которое закрадывалось всякий раз, как нога его ступала сюда — то, что он — лёгкая добыча для любого «охотника», и ускорил шаги, чтобы побыстрее выйти оттуда снова во тьму, ведущую прямиком к воротам его дома. Но едва он сделал шаг, как до ушей его донёсся хриплый грубый голос, что позади него кричал что-то на незнакомом ему языке — по краткому резкому произношению, он понял, что ему отдали приказ, которому не стоило сейчас возражать, в испуге остановился и обернулся назад, и увидел английского солдата. Это не был сторож — тот подошёл к нему, держа в руках ружьё. Что же это могло означать?… То ли он пьян, то ли подчиняется какой-то прихоти, что внезапно напала на него… Или, может, он хочет ограбить его? Он стал следить, как тот подходит с замиранием сердца и с пересохшим горлом, и весь хмель мигом испарился из головы. Солдат встал на расстоянии шага от него, и обратился к нему тоном приказа — так быстро и кратко он это произнёс, что Ахмад, естественно, ни слова из этого не понял, и рукой махнул в сторону улицы Байн аль-Касрайн. Ахмад с удивлением уставился на него с выражением какого-то отчаяния и заискивания из-за горечи от неспособности понять, чтобы убедить его в собственной непричастности к тому, в чём его обвиняют, и по крайней мере хотя бы знать, чего этот солдат вообще хочет от него. Затем ему в голову пришла идея, что тот, указав в направлении Байн аль-Касрайн, приказал ему удалиться, полагая, что он чужой, и он показал на свой дом, чтобы объяснить тому, то он здешний и как раз возвращался домой. Однако солдат проигнорировал его жест и что-то проворчал, затем снова стал указывать в том же направлении рукой, да ещё и кивать головой, словно подгоняя идти в ту сторону. Затем ему показалось, что терпение солдата лопнуло, и он схватил его за плечо и с силой развернул его и подтолкнул в спину, и Ахмад понял, что он идёт к улице Байн аль-Касрайн, а солдат следует за ним, и уступил. Мышцы и суставы почти не слушались его. Так он прошёл через лагерь в неизвестном направлении, затем пересёк дорогу, ведущую на Байн аль-Касрайн, куда не доходил свет из лагеря. Тут он вступил в волны непроглядной тьмы и тяжёлой тишины. Не было видно ничего, кроме силуэтов домов, и не слышно ничего, кроме звуков грубых шагов, автоматически следовавших друг за другом как стрелки часов, отбивавших, сколько ещё минут, а может секунд осталось ему прожить на этом свете. В какой-то момент он стал ждать, что солдат прочтёт ему целую проповедь, что подведёт его к самому концу, и принялся поджидать этот момент, уставившись в темноту. Кадык его от тревоги то и дело нервно шевелился, когда он проглатывал слюну в пересохшей воспалённой глотке. И вдруг где-то внизу вспыхнул свет, который привлёк к себе его внимание; он чуть было не вскрикнул от страха совсем как ребёнок, и сердце его ушло в пятки. Показался круг света, который то приближался, то удалялся, и он понял, что это лучи от карманного фонаря его проводника, которым он освещал себе дорогу во тьме. Ахмад перевёл дыхание после того, как внезапный страх его улёгся, хотя он не чувствовал покоя, снедаемый первейшим страхом, который гнал его — страхом смерти, и он снова стал ждать её прихода, словно несчастный утопающий, что барахтается в воде и представляет перед собой крокодила, который вот-вот набросится на него, потом же становится ясно, что это всего лишь плавающие на поверхности растения. Но вся его радость спасения от воображаемой опасности не давала ему успокоиться, пока не исчезнет истинная опасность, окружающая его со всех сторон. Куда это он ведёт его? Эх, если бы он только мог говорить с ним на одном языке и спросить его об этом! Кажется, что он ведёт его на кладбище около Баб ан-Наср. Ни одного живого существа — ни человека, ни зверя! Где же стражник? Он сейчас один, на милости того, у кого нет милосердия и жалости. Испытывал ли он когда-нибудь подобное мучение?… Помнит ли? Кошмар… Да, это самый настоящий кошмар. Ему приходилось терпеть такое не раз в страшных снах. Но и самый тёмный мрак кошмарных снов иногда не лишён вспышек света надежды, дарящей спящему ощущение, что всё то, что мучает его — только сон, а не реальность, и что он избавится от этого сейчас или чуть позже. Вряд ли будет момент такой же надежды — он не спит, всё происходит наяву, и этот хорошо вооружённый солдат — тоже явь, а дорога, по которой он идёт — свидетель его унижения и плена, и всё это страшная реальность, не иллюзия. Мучения его реальны, в том нет никаких сомнений. Любая попытка оказать противодействие может стоить ему головы… Да, несомненно, это так. Мать Мариам говорила ему при прощании: «До завтра». Завтра?! А наступит ли вообще это завтра?!.. Тяжёлые шаги за его спиной смолкли… Ружьё с острым штыком тоже перестало стучать об землю. Женщина тогда ещё в шутку сказала ему:

— Запах вина из твоего рта почти что опьянил и меня.

Но сейчас весь хмель, как и ум его, испарился. Всего час, когда он вновь был юн, бесследно ушёл всего несколько минут назад… Юность значила всё для него. Но теперь мучение — это всё, что у него осталось… Одно от другого отделяло лишь несколько минут. Минут?!.. Когда они дошли до переулка Харафиш, взгляд Ахмада привлёк свет, что мелькал в темноте. Он заметил дорогу и увидел карманный фонарь, что был в руке ещё одного солдата и порождал неисчислимое количество теней!.. Ахмад задавался вопросом, а не отдан ли тому солдату приказ арестовывать всех людей, кто встретится им ночью на улице?!.. И куда они отведут их?… И какое наказание ждёт арестованных? Он долго ещё задавался этими вопросами в тревоге и изумлении, хотя виденные им каждый раз новые жертвы англичан внушали хоть какой-то покой. По крайней мере, он не единственный, как он полагал. В несчастьях он находил себе равных, также, как и он, страдающих от удела одиночества. Он шёл впереди группы солдат; короткое расстояние отделяло его от них, но он слышал звук их шагов и радовался им, как радуется блуждающий по пустыне голосам людей, которые донёс до него ветер. В этот момент даже Амина не была ему дорога так, как эти солдаты, что заставили его присоединиться к ним, даже неважно, знакомые они были или чужие. Главное — их сердца бились в унисон, и они быстро шагали все вместе куда-то в неведомое. Эти люди не участвовали в демонстрациях, как и он сам, но зачем тогда их задержали? И зачем задержали его?.. Он же не революционер и не замешан в политику, и даже не юноша. И откуда им знать, что на сердце у этих людей, разве могут они требовать с них отчёта об их чувствах?.. Или потом начнутся аресты народа, после того, как разберутся с лидерами? О, если бы он только знал английский, он бы расспросил сейчас своего тюремщика!.. Где же Фахми, который бы с ними поговорил вместо него?… Его кольнули боль и жалость. Где сейчас Фахми, и Ясин, и Камаль, и Хадиджа, и Аиша, и их мать? Могли ли его родные представить себе, что с ним произошло такое бесчестье? Они и сами всегда видели в нём своего любимого величественного тирана. Разве могут они представить себе, как солдат грубо толкает его, чуть ли не валит на землю, и ведёт за собой, словно скот?.. Вспомнив о своей семье, он испытал такую боль и жалость к себе, что из глаз его чуть не потекли слёзы. Он шёл мимо теней домов и лавок, с хозяевами которых был знаком, мимо кофеен, которые когда-то, особенно в юношестве и молодости, он посещал, и ему становилось грустно, что теперь он проходит здесь как арестант, и никто не приходит ему на помощь или хотя бы посочувствует его состоянию. И правда, он чувствовал, что самым грустным сейчас было унижение, которое он терпел в собственном квартале. Затем он поднял глаза к небу, мысленно обращаясь к Аллаху, ведающему о том, что творилось у него на сердце. Он обращался к Нему в мыслях, но не упоминал об этом языком, даже шёпотом, стыдясь произнести Его имя, пока из организма его не вышли винные пары и пот страсти. Страх его лишь усилился от того, что из-за этого он не спасётся. Какое-то дурное предчувствие посетило его, он был близок к отчаянию, когда они подошли к лимонному базару, и из тишины, которую нарушал лишь звук их шагов, не донеслись смутные голоса, и он навострил уши, вглядываясь в темноту, замирая от страха и надежды. До него донёсся гул — то ли голос человека, то ли зверя. Через некоторое время послышался крик, и Ахмад не выдержал и в тревоге сказал себе: