Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 95

— Нет, конечно! Твой брат ещё не взрослый. И меня удивляет такой учитель: как он мог разговаривать с вами о чём-то, помимо урока?!.. И если он хочет быть патриотом, то пусть обращается с такой речью к собственным сыновьям у себя дома, а не к чужим детям!

Разговор готов был перейти в горячий спор, если бы случайно брошенное слово не изменило весь его ход. Зейнаб пустилась заискивать перед свекровью, уверяя её, что она на её стороне, и набросилась с критикой на школьного учителя по арабскому, обозвав его «презренным студентом-богословом из которого государство сделало важного человека, потратив на него столько времени»… Но как только Амина услышала это оскорбление, направленное в адрес «студента-богослова», как сразу же пришла в себя от накатившего волнения, и несмотря на все заверения невестки в том, что та её поддерживает, не смолчала в защиту памяти об отце, что хранила глубоко в душе, тихо сказав Зейнаб:

— Дочка, ты презираешь самых благородных из людей: шейхов и халифов Посланника Аллаха, тогда как человека презирают как раз за то, что он вышел за рамки своих почётных обязанностей, а не за то, что он богослов и шейх!..

Хотя Ясин и не понял внезапной перемены настроения матери, но поспешил вмешаться в разговор, чтобы стереть неприятный след, оставленный невинной попыткой жены защитить свои убеждения…

— Посмотри на улицу, на людей. Кто после этого сможет сказать, что не было настоящей катастрофы?

Но Ахмаду не требовалось больше смотреть на людей: люди спрашивали друг друга и распространяли тревожные вести, а его друзья пустились в бурные дебаты. В нём же томление перекликалось с грустью и гневом от того, что новость повторялась из уст в уста среди заходивших к нему друзей и клиентов. Все в один голос утверждали, что Саад Заглул и его лучшие товарищи арестованы и доставлены в некое неизвестное место в Каире или даже за его пределами. Господин Иффат с налившимся от гнева лицом сказал:

— Не сомневайтесь в правдивости известия: дурные новости как вонь, что забивает вам носы… Разве не этого ожидали после обращения «Вафда» к султану?.. Или после его ответа на предупреждения англичан по поводу той жестокой речи, обращённой к английскому правительству?!

Ахмад угрюмо заметил:

— Они сажают под арест великих пашей!.. Какое страшное событие. И что же теперь они с ними сделают?

— Один только Аллах знает. Страна задыхается под сенью законов военного времени…

В лавку к ним в спешке примчался господин Ибрахим Аль-Фар-медник, и воскликнул, с трудом переводя дух:

— Вы ещё не слышали последних новостей?!.. Мальта!

Он ударил рукой об руку и сказал:

— Ссылка на Мальту; ни один из них больше не вернётся домой. Саада и его товарищей выслали на остров Мальту…

Все в один голос воскликнули:

— Их выслали?..

Слово «выслали» вызвало у них старинные горестные воспоминания, не покидавшие их ещё с юношеских лет об Ораби-паше и его трагическом конце. В нетерпении все они задавались вопросом: значит, Саад Заглул и его товарищи последуют тем же маршрутом?… Значит, и впрямь навсегда порвётся та нить, что связывает их с родиной?.. Неужели всем этим великим надеждам суждено умереть, в то время как они находятся в самом расцвете?.. Ахмад почувствовал такую грусть, какой никогда раньше не испытывал — тяжёлую, густую, что разливалась по всей груди, подобно подступам тошноты. Под гнётом её он чувствовал, как его душит угасание и покой. Они перекинулись измождёнными мрачными взглядами, говорившими без всяких слов, кричащими без гласа и похожими на бурю, но без единой тучи и с одинаковой горечью.

Вслед за Аль-Фаром пришёл второй, затем третий друг, которые повторили ту же новость, надеясь в кругу товарищей найти успокоение от пламени, горевшего в душе. Но все они встречали в ответ лишь молчаливую грусть, уныние да смятение, едва сдерживающее гнев.

— Неужели и сегодня все надежды будут утрачены, как вчера?

Но никто не ответил, и вопрошавший так и остался стоять, тщетно переводя глаза с одного на другого. В своей взволнованной душе Ахмад не находил ответа, и хотя в открытую он не хотел признаться, что страх убивает его, однако ссылка Саада… была правдой… Только вернётся ли он обратно, даже спустя какое-то время?.. Да и как Саад вернётся?.. Какая сила вернёт его?… Нет, Саад никогда больше не вернётся, и что тогда будет со всеми этими большими надеждами?.. Но пробивалась новая, пылкая, глубокая надежда, не дававшая отчаянию овладеть их сердцами, хоть они и не знали, какой надеждой на возрождение теперь тешить душу.

— Но разве нельзя надеяться, что эта новость всего лишь лживая сплетня?

Никто не придал значения этим словам, но между тем, это не укрылось от того, кто задал вопрос. Он не имел это в виду, по правде говоря, а лишь хотел найти выход — пусть даже иллюзорный — из удушающего отчаяния.

— Англичане арестовали его…, а разве есть кто-то, кто может победить англичан?!

— Всего один человек, а не все. Его жизнь была ослепительным мигом, и вот этот миг прошёл.

— Словно сон… Его забудут, и не останется ничего, как ничего не остаётся от сна поутру…

Кто-то голосом, охрипшим от боли, прокричал:

— Зато есть Аллах…

Все в один голос подхватили:

— Да… И Он — Милостивейших из Милостивых…

Упоминание имени Аллаха было подобно магниту, притягивающему к себе все их мысли и идеи, разобщённые отчаянием. В тот вечер — впервые спустя четверть века или даже больше — собрание друзей было строгим, без песен и музыки, охваченным унынием. Все их беседы были обращены к ссыльному лидеру. Грусть подчинила их своей власти, и если и находился среди них кто-то, кто боролся с тревогой и желанием выпить, к примеру, то первая одолевала второе в знак уважения к общим чувствам и сообразно ситуации. Когда их разговоры затянулись, так что они исчерпали все свои темы, воцарилось некое подобие молчания. Вскоре их обуяла скрытая тревога, подкрашенная пристрастием к алкоголю, что взывала к ним из глубины души. Они словно ждали знака от того смельчака, что первым начнёт. Неожиданно Мухаммад Иффат сказал:

— Нам пора возвращаться по домам…

Он не имел в виду то, что сказал, а как будто хотел тем самым предостеречь их, что если они будут и дальше так же тратить время, как делали до сих пор, то им ничего больше не останется, как возвращаться по домам. Их длительное общение научило их глубокому взаимопониманию даже при помощи намёков, и потому Абдуррахим, торговец мукой, приободрился этим скрытым предостережением и сказал:

— Неужели мы вернёмся домой без рюмочки, что облегчит наше горе в такой день?!

Его слова произвели на друзей то же воздействие, что и хирург на членов семьи больного, едва выйдя к ним из операционной со словами: «Слава Богу… Операция прошла успешно». Однако тот, в ком боролись грусть и желание выпить, с нотками скрытого протеста против такого облегчения, обрадовавшего его сердце, произнёс:

— Мы будем пить в такой день?!

Господин Ахмад кинул на него многозначительный взгляд, а потом насмешливо сказал:

— Пусть они выпьют в одиночку…, сукины дети…, а мы с вами пойдём отсюда.

Впервые за целый день друзья засмеялись, а затем принесли бутылки; Ахмад же, словно извиняясь за своё поведение, сказал:

— Забавы не меняют сердца мужчин!..

В ответ на его слова они произнесли «Аминь». То была первая ночь, когда они долго колебались, прежде чем откликнуться на призыв разума. По впечатлением от вида бутылок Ахмад сказал:

— Но ведь бунт Саада послужил на благо всех египтян, он принёс им не страдания, а счастье. Так не позволяйте грусти завладеть вами, давайте же отдадимся лучше вину!

Даже грусть не помешала ему шутить с ними, хотя ночь не дарила им спокойствия духа из-за присутствия тоски, так что Ахмад позже назовёт её «больной ночью, когда они лечились вином!»

Свою традиционную кофейную посиделку семья проводила в мрачной атмосфере, до того не знакомой ей. Фахми начал бурно, со слезами в глазах рассказывать о том, что произошло, а Ясин грустно слушал его. Матери же хотелось рассеять это уныние или как-то смягчить боль, однако она боялась, что её цель может быть направлена против неё же самой. Но вскоре всеобщая заразительная грусть передалась и ей, и стало жалко этого старика-шейха, оторванного от дома и жены и сосланного на далёкий остров. Тут Ясин заметил: