Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб - Страница 96

— Грустно это. Все наши мужчины: Аббас, Мухаммад Фарид, и теперь ещё Саад Заглул… изгнаны так далеко от родины…

Фахми с яростным негодованием отозвался:

— До чего же подлые эти англичане!.. Мы обращаемся к ним на том же языке, на котором они заискивали перед нашим народом во время испытания, что свалилось на них, а теперь они отвечают нам военным ультиматумом, ссылкой и изгнанием…

Мать не могла больше видеть сына в подобном состоянии, и вмиг забыла о трагедии всенародного лидера, и мягко, заискивающе сказала ему:

— Сынок, пожалей себя. Да смилостивится над нами Господь наш..!

Однако этот нежный тон лишь подлил масла в огонь и ещё больше возбудил Фахми. Он закричал, не обращая на мать внимания:

— Если мы не ответим достойным гневом на их попытки запугать нас, то тогда нашему отечеству не выжить. Оно просто не сможет больше наслаждаться миром, когда её лидер, принёсший себя в жертву за него, мучается в плену…!

Ясин задумчиво сказал:

— К счастью Басил-паша находится в числе ссыльных. Он шейх грозного племени, и не думаю, что они будут молча терпеть его ссылку…

Фахми пылко ответил:

— А как же другие?.. Разве за остальными ссыльными никто не стоит?.. Это не проблема отдельно взятого племени, это проблема всего общества…

Разговор их не прерывался и лишь накалялся и становился всё более резким. Однако обе женщины, что присутствовали при этом, в страхе хранили молчание. Зейнаб не могла понять причину этой эмоциональной вспышки — смысл её оставался для неё скрытым за семью печатями: как ссылка Саада, так и верных ему людей. Очевидно, что если бы все они жили так же, как «смиренные рабы Божьи», то никто не помышлял бы о том, чтобы выслать их из страны. Но они сами не хотели этого, и занялись вместо этого опасными делами, имеющими тяжёлые последствия без всякой нужды в том. Каковы бы ни были их дела, только что же внушает Фахми такой безумный гнев, словно этот Саад его отец или брат?!.. Да что там Фахми! Что внушает Ясину — который и спать-то отправляется только тогда, когда еле ноги может передвигать от вина, — подобную грусть? Неужели и правда любой человек грустит из-за ссылки Саада или кого-то другого?! Ей словно не хватало, чтобы жизнь её отравили ещё больше, и чтобы Фахми омрачал и без того короткую безмятежность этих посиделок за кофейным столиком своими гневными тирадами, которые и смысла-то не имеют. Она задумалась обо всём этом, время от времени удивлённо и насмешливо наблюдая за мужем и про себя говоря:

— Если ты по правде грустишь из-за этого, то не ходи сегодня вечером — только сегодня — в кабак!

Однако она не произнесла ни слова: она была слишком умна, чтобы бросать холодные слова в этот огненный поток. В последнем она походила на Амину, которая быстро утрачивала всю свою смелость, видя перед собой гнев, пусть даже пустячный. Потому она тоже хранила молчание, скрывая глубоко в душе сильную тревогу и в страхе следя за этим бурным разговором. Но она лучше, чем жена Ясина понимала причины такой бури: она по-прежнему ещё помнила Ораби-пашу и сожалела о ссылке Аббаса-эфенди. Да уж, слово «ссылка» не было для неё бессмысленным набором букв. Возможно, у неё и не было надежды, стоящей шутки Фахми; в уме она связывала это с отчаянием на возвращение ссыльных — как и своего мужа и его друзей — а иначе тогда где же Аббас- эфенди?… Разве не лучше ему вернуться на родину?… Будет ли грусть Фахми длиться столько же, сколько и ссылка Саада? Неужели эти дни хотели во что бы то ни стало принести им весть о несчастье, расшатать их покой и омрачить безмятежность?!.. Как бы ей хотелось, чтобы мир вернулся в дом, и чтобы эти посиделки были такими же прекрасными, как и вся их жизнь, и чтобы на лице Фахми была улыбка, а разговор был приятным и весёлым! Как же ей хотелось этого…

— Мальта..! Вот она, эта Мальта!

Это вдруг закричал Камаль, подняв голову к карте Средиземного моря, и ткнув пальцем в изображение острова, и с видом триумфатора поглядев на брата, будто найдя там самого Саада Заглула. Однако к разочарованию своему, не встретил на лице того ничего, кроме угрюмого выражения: тот не внял его зову и не проявил ни малейшего интереса к его словам. Мальчик стих и снова посмотрел на карту в смущении. Он долго вглядывался в неё, измеряя взглядом расстояние между Мальтой и Александрией и рисуя в своём воображении настоящую Мальту — поскольку воображение у него было богатое, — и то, как тех людей, о которых все говорили, доставляют на неё. Когда он услышал, как Фахми говорит о Сааде, и о том, что англичане сопроводили его на остров под охраной острых копий, единственное, что пришло ему в голову, был паланкин, перемещаемый на острых концах копий, в которых сидел Саад, пж без крика и боли переносивший ссылку, словно стойкая и непоколебимая скала, как и ожидали от такого человека, как он. Так описывал его брат уже на следующем этапе разговора. Как бы хотелось Камалю спросить его о сущности этого удивительного человека, что мог твёрдо и непоколебимо сидеть на остриях копий! Однако, испугавшись взрыва гнева, который поглотил бы покой их семейного собрания, он решил повременить с осуществлением своего желания, пока не подвернётся шанс.

В конце концов, Фахми стало надоедать это собрание, едва он убедился, что в груди его полыхает пламя, которое не унять просто разговором с братьями в этом месте, где он занимал лишь место зрителя, если с ним вообще считались. Его подталкивало собраться вместе с ними в кофейне у Ахмада Абдо, где он найдёт отклик в их сердцах и заставит выразить свои чувства и мнения. Только там он сможет прислушаться к гневу, что пылал в его сердце, а также к дерзкому вдохновению, что пробуждалось в атмосфере всеобщей жажды полного освобождения. Фахми склонился к уху Ясина и прошептал:

— Пойдём в кофейню Ахмада Абдо…

Ясин испустил глубоких вздох, словно с превеликим трудом спрашивая, под каким благовидным предлогом уйти из дома и отправиться развлекаться, не навлекая на себя ещё больший гнев Фахми. Но то было лишь притворное или частичное сожаление. Важная новость потрясла его до самого сердца. Если бы его предоставили самому себе, он бы без особого труда постарался забыть обо всём. Когда он был вынужден ни в чём ни уступать Фахми, это действовало ему на нервы, как и необходимость любезничать и проявлять уважение, как бы не разгневать его ещё больше — в таком состоянии он никогда ещё не видел брата. Выходя из комнаты, он сказал про себя:

— Хватит на сегодня и тех усилий, что я потратил ради отечества, если они и впрямь требовались от меня.

От звуков постепенно поднимающегося теста, доносившихся из домашней пекарни, Фахми проснулся и раскрыл глаза. В комнате царил полумрак, окна были закрыты, и лишь бледная полоска света проскальзывала через щели в ставнях. До ушей его донеслось похрапывание Камаля, и он повернул голову и посмотрел на кровать, что стояла рядом. Затем на него нахлынули воспоминания обо всей его жизни: то было новое утро для него; он словно очнулся от глубокого сна, в который его погрузила усталость тела и духа. Он даже не знал, проснётся ли на следующий день утром в своей постели или не проснётся уже никогда. Ни он, ни кто другой этого не знал: смерть всюду проникла на улицы Каира и плясала в каждом его углу. Вот ведь удивительно: мать месила тесто как ни в чём ни бывало, а вот рядом — похрапывает и вертится во сне Камаль, а вон там, в комнате сверху — Ясин уже ходит, встав с постели. А отец, наверное, сейчас склонился под струёй холодного душа. И вот наконец предвестники утреннего света, яркого и застенчивого, мягко просятся внутрь; всё вокруг продолжает жить своей обычной жизнью, будто ничего и не происходило: Египет не перевернуло с ног на голову, а пули не звенели над головами… Словно невинная кровь не окрасила в красное землю и стены домов. Юноша закрыл глаза и с улыбкой вздохнул, давая увлечь себя полноводному потоку волн-чувств, набегающих одна на другую: надежде, воодушевлению, грусти и веры. Все эти сорок дней он жил жизнью, насыщенной, как никогда раньше, или, скорее, видел всё это, словно сон наяву. Чистая, возвышенная жизнь, охотно приносящая себя в жертву ради чего-то прекрасного, более ценного и великого, небрежно подвергающая себя риску смерти, упорно глядящая ей в лицо, спокойно набрасывающаяся на неё; и если та выпустила его однажды из своих когтей, то ещё придёт за ним вторично, а пока она пристально, не отводя глаз, следила всё это время за чудным светом, исходящим от него. Сама жизнь защищала его с невиданной прежде силой и вверяла его одному Аллаху. Он чувствовал, как она обступила его со всех сторон. Ему не важна была жизнь — то был лишь способ, и весила она в его глазах не больше пылинки, но зато у него была великая цель, объявшая небеса и землю и побратавшаяся и с жизнью, и со смертью, так что они шли рука об руку на службе одной единственной мечте, и та поддерживала его старания, а последние, в свою очередь, усиливали его жертвенность. И если бы не ужасная гордость собой, он бы умер от печали. Ему невыносимо было продолжать жить тихой спокойной жизнью на руинах надежд; непременно должен быть произойти взрыв: и в родном отечестве, и в собственной его груди, словно землетрясение, выпускающее из недр земли сконцентрированный горячий пар.