Пожиратель (СИ) - Кощеев Владимир - Страница 42

— Войдите, — донеслось из палаты.

Толкнув дверь, я прошёл в палату и огляделся. Премиум-класс. Это вам не городская больница, вроде той, где мы с Саней Влада навещали. Здесь у меня сразу же возникло ощущение, что я вошёл не в палату, а в гостиничный номер.

— Привет, — сказал я, садясь в кресло у койки. — Ты как вообще?

Гриша посмотрел на меня внимательным взглядом, а потом набрал воздуха в грудь и произнёс:

— Должен я тебе, Гарик, по гроб жизни. Ты меня сначала по приезде в академию от Лисицкого и его шакалят прикрыл, а теперь и вовсе — жизнь спас, на руках вытащил, — он сделал паузу, и глубоко вздохнул: — Я этого не забуду. И отец мой не забудет.

Я, выслушав это эмоциональное признание, лишь отмахнулся и сказал:

— Да ладно тебе, Гриша. Лучше скажи, как самочувствие?

— Отлично! — заверил тот. — Я бы уже свалил отсюда, если бы сам за это всё заплатил, но перед Леонидовной неудобно. Слово дал, так что теперь придётся лежать, сколько прописали.

— И лежи! Врачам виднее. А как поправишься, домой поедешь. С отцом поговоришь.

— Да уж, с отцом, — вновь печально вздохнул Орешкин и тут же аж подскочил. — В каком смысле, домой? Нас что, ещё и отчислили⁈

Я рассмеялся.

— Нет, Гриша, доучиться тебе всё же придётся, — сказал я, с трудом перестав смеяться. — От пуль я тебя спас, но от занятий — это мне не по силам. Нам всего лишь увольнительную дали на десять дней. Ну и тебе, наверное, интересно узнать, кому и зачем мы понадобились в том лесу?

— Зачем — я ещё там понял. Кому — примерно догадываюсь. Но рассказывай.

На то, чтобы всё рассказать, ушло минуты две, а затем я ещё десять слушал, как Орешкин громко, с выражением, используя обсценную лексику, пояснял, что он по этому поводу думает, и что собирается делать.

— Приеду домой, — завершил свою речь Гриша, — всё отцу расскажу. Он этих Лисицких в такое дерьмо втопчет, пожалеют, суки, что на свет появились! И прапора этого надо на кол сажать!

— Сначала поправляйся, — посоветовал я. — И подумай хорошенько, чтобы дров не наломать сгоряча. С Лисицкими — это отдельный разговор, но при любом раскладе они просто так не отделаются. А Кирюхин без вариантов под трибунал идёт. И вряд ли за решёткой жизнь у него будет такой сладкой, как была в столовой. А я пока домой съезжу, семью навещу.

Орешкин тяжело вздохнул, но, похоже, согласился со мной, что лишний раз подумать в сложившейся ситуации не помешает. А я тем временем вытащил из кармана заранее отсчитанные пятидесятирублёвые купюры в количестве десяти штук, протянул их Григорию и сказал:

— Нам директор ещё небольшую стипендию-премию выписал. Я твои пятьсот рублей возвращаю.

— Да зачем, Гарик? — отмахнулся Орешкин. — Оставь себе.

— Нет, Гриша, я тебе слово дал, что верну долг. А слово своё я держу всегда.

Я положил деньги на тумбочку, подмигнул Орешкину и покинул палату. Денег у меня ещё осталось достаточно, чтобы купить подарки для родителей и сестры. А больше мне и не нужно — шиковать в отпуске я не собирался.

А вот что долг вернул — это хорошо. Домой теперь можно было ехать со спокойной душой. Не люблю я долги.

Пока добирался до вокзала, думал об Орешкине, о Лисицких, об Ане, о Васильеве — да о чём я только не думал. И лишь когда я сел на свою полку в плацкартном вагоне, эти мысли меня оставили, и я действительно ощутил, что еду домой.

К семье.

Екатеринбург, железнодорожный вокзал, Игорь Васильевич Воронов

Возвращение в родной Екатеринбург оказалось шокирующим.

Ещё в момент, когда я спрыгнул из вагона на перрон, уже заметил, как сильно изменилась обстановка вокруг. И с каждой новой секундой, что я смотрел по сторонам, эти различия между нынешним городом и тем, из которого я уезжал, бросались в глаза все сильнее.

Когда я отправлялся в академию, здесь всё было чисто и опрятно. Люди, пусть и не слишком уверенные в будущем из-за смерти его императорского величества, старались улыбаться и жить дальше, несмотря на выпавшие испытания. Ларьки с продуктами и напитками, установленные в специально отведённых местах, работали, и у них собиралась очередь из покупателей.

А сейчас…

Бесконечная череда старушек с разложенными на платках пирожками, семечками и прочими необходимыми для путешественников вещами вроде вязаных носков. По перрону, зазывая проезжих, гурьбой двигались цыгане, по-хозяйски осматриваясь. Грязь, которую, похоже, не убирали с момента, как я уехал…

— Подайте Христа ради, — услышал я дребезжащий голос седого деда в обносках, что шаркал по перрону, держа перед собой шапку, в которой уже лежало несколько монет.

— Какого хрена, — прошептал я, следуя по перрону и не веря в то, что вижу. — Я что, на этом поезде ещё в какой-то мир переместился?

Действительно, я будто вернулся в девяностые из моей прошлой жизни. Такая тоска и уныние со всех сторон, безнадёга и отчаянье в глазах людей. Я уехал из благополучного города, а вернулся в разруху и нищету.

Пребывая в состоянии лёгкого шока, я остановился возле старушки, торгующей пирожками у самого края платформы. Она была невероятно стара, покрытые пигментными пятнами руки дрожали, глаза подслеповато щурились. И так мне ее жалко стало…

— Держи, бабуль, — произнёс я, протягивая ей рубль.

— Тебе с чем, внучок, с картошкой или капустой? — спросила она, показывая две эмалированные миски со сбитыми краями, в которых горкой лежали жареные пирожки.

И хоть они и выглядели аппетитно: ноздреватые, с чуть расслаивающимся тестом, но после того, как я посмотрел на вокзал родного города, аппетита у меня никакого не осталось. Хотелось просто помочь старушке.

— Да я сыт, — ответил я, — просто держи, бабуль.

— Нет, внучок, ты что? Я так не могу, — тут же попыталась всучить мне деньги обратно старушка. — Никогда я милостыню не просила, всё сама… Хочешь, возьми пирожок, но просто так я денег не возьму.

— Тогда с капустой, — ответил я, — но сдачи не надо!

Взглянув на меня, как на безнадёжно больного, старушка выдала мне пирожок, и всё же оставила сдачу себе.

Отойдя в сторонку, я откусил от пирожка, наблюдая за тем, что происходит вокруг. Я всё это уже видел, я всё это уже проживал однажды…

Пока я уплетал оказавшийся очень вкусным пирожок, к той самой старушке подошли двое мордоворотов в спортивных костюмах. Не сказать, что после Громова они казались мне большими, но по сравнению с щуплой старушкой, сидящей на складном стульчике, смотрелись крайне внушительно.

Ситуация заставила меня напрячься. Уж слишком всё вокруг напоминало мою первую молодость. А потому я будто переключился, словно кто-то в голове тумблер щёлкнул, и я теперь воспринимал всё иначе.

А когда один из мордоворотов пнул по стульчику, на котором сидела старушка, да так, что она чуть не упала, тумблер в голове переключился в крайнее положение. Да и предохранители почти все враз перегорели. Магия словно взбесилась, готовая сорваться с моих рук. И пришлось приложить немало усилий, чтобы не начать бойню. Но прежде я справлялся в таких ситуациях без неё, и сейчас голова у меня оставалась на плечах, я незаметно подошёл к отморозкам и встал за их спиной.

— Гони, бабка, бабки, если хочешь здесь торговать! — произнёс один из них, нависая над тщедушной старушкой. — Сто рублей в день.

— Ох, сынки… Да разве ж есть у меня такие деньги? Я за месяц на такую сумму не наторгую!

— Тогда пирожками возьмём, — со смехом заявил второй, сгребая половину пирожков в полиэтиленовый пакет.

Приготовились уроды — с пакетом пришли. А чтобы старушка не вздумала возмущаться, первый ещё раз пнул по стулу.

Всё! Я почти физически ощутил, как у меня глаза наливаются кровью от ярости.

Отряхнув руки, я двинулся к этим гопарям. Было понятно, что это никакой не рэкет, а просто шпана позволяет себе куражиться и хочет пожрать за счёт пожилой женщины, которая не способна ответить.