Княжий удел - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 63
- Предыдущая
- 63/108
- Следующая
– В дом иди… иди, Мария. Мне еще с боярами поздороваться нужно. Здравствуйте, бояре-государи, – произнес князь, когда великая княгиня покорно и гордо в сопровождении множества боярышень стала подниматься на Красное крыльцо.
В ответ услышал нестройное и радостное:
– Здравствуй, государь! Здравствуй, великий князь, с возвращением тебя!
Сказано это было так, словно вернулся Василий не из долгого плена, а пришел с соколиной охоты, на которую отправился прошлым вечером.
– Москва-то как после пожара? Мне говорили, что все сгорело.
– Что и говорить, беда! Строим, государь, все сызнова строим. Стольная горела так, что каменья посыпались. В Москву приедешь, так ты ее не узнаешь.
Устав от долгих речей, Василий Васильевич поднялся в хоромины, и бояре, сгрудившись у дверей, не решались переступить порог опочивальни, а так хотелось пойти с государем да посидеть рядком. Но Прошка Пришелец, бестия эдакая, тут как тут.
– Не видите, что ли? Устал государь! Покой ему нужен!
Ничего не берет злыдня: великий князь в ранах весь, а ему только слегка рожу ободрало, да отощал малость, и все такой же горластый, как и прежде. Повернулись бояре и пошли прочь.
Колокола отзвонили, кончилась заутреня, а великий князь все молился и клал поклоны, будто наложил на себя епитимью. Он не услышал, как приоткрылась дверь и так же, тихо скрипя, затворилась. От раздумий его оторвал голос, который укорял:
– Скажи, князь, правду говорят, ты нашу землю татарам продал? Сколько же она стоит? Тридцать сребреников?
Оглянулся князь и словно совесть свою увидел: монах в длинной черной рясе стоит, под клобуком шальные глаза прячет. Бояр-то и на порог не пустила стража, а чернец аж в молельню ступил.
– Нет, не угадал, – отвечал великий князь, обернувшись к чернецу, и не хотелось подниматься с колен: разве с совестью разговаривают стоя: – Видит Бог, я не мог поступить иначе.
– Если бы ты остался только князем, тогда татары не пришли бы на нашу землю.
– Я не мог быть просто князем, когда и прадед, и дед, и отец мой – все были великими князьями. Москва первый город, почему же я должен быть вторым?! Мне бы никогда не простили этого греха мои дети и внуки мои. Я хотел для Москвы только добра, видит Бог!
А совесть не отступала, укоряла дальше:
– Москва не простит тебе, если ты не покаешься!
– Но я великий князь! Я могу каяться только перед Богом!
– Прежде всего ты раб Божий! Ты должен вернуться в Москву босым, сняв с себя шапку. И не пробирайся в город ночью, как это делают тати. Иди днем, чтобы каждый мог рассмотреть твое страдание.
– Я князь великий!
– А ты думаешь, легко дается раскаяние?! Умерь гордыню, вспомни Евангелие, когда Иисус Христос въезжал в Иерусалим на осле. Ты же всего лишь князь! – Это кричала совесть, и Василий зажал уши, чтобы не слышать ее.
– Нет!
Чернец надвинул на самые глаза клобук и проговорил строго:
– Я-то добра тебе желаю. Вот поэтому хочу сказать, что в Москве зреет бунт! Если не сумеешь покаяться, не простит тебя народ!
– Стало быть, гонец перехвачен? – еще сомневался Дмитрий Шемяка.
– Перехвачен, государь, – подхватил боярин Иван Ушатый. – Пороли его до тех пор, пока ябеду на тебя не вытянули. Не забудет тебе Васька такого, злопамятен очень.
Боярин Иван Ушатый был из угличских бояр. Детина огромного роста, с большими подвижными ушами. Казалось, они существовали сами по себе, отдельно от хозяина. Росли на голове эдакими неухоженными лопухами. Растет этот сорняк на огородах, устремляясь ввысь и вширь, иссушивая культуры, посеянные рядом, и они по сравнению с ним кажутся почти карликовыми. Так и голова у Ивана Ушатого была маленькая, со злыми хитрющими глазенками, которые, казалось, видели человека до самого нутра. Вот за эти уши и прозвали Ивана Шувалова Ушатым. В молодости его считали первым забиякой, и не было ему равных в кулачных боях. Кулаки как молот; грудь – наковальня, не каждый и выдерживал поединков с ним, удивлял Ушатый своих сверстников недюжинной силой, а суеверных старух вводил в страх. Нет-нет да и перекрестится иная нищенка, сидя у церкви, глядя на широченную спину детины.
Разве можно не заметить такого мужа? А если он ко всему и речист, и в застолье весел? Вот и приблизил Шемяка Ушатого к себе, из окольничих в бояре вывел.
Призадумался Дмитрий.
– А что делать посоветуешь?
– Народ скликать нужно. Звать против воли великого князя. Так и сказать им: если он нас татарам продал, не место ему на московском столе.
– Что ж, так тому и случиться.
Дмитрий Шемяка уснул не сразу. Поначалу позвал в трапезную гусельников, а когда пресытился томными голосами старцев, захотелось быстрого веселья – и трапезная наполнилась плясунами, которые неистово вертелись перед князем под удары бубна и барабанов. Но Дмитрий не пьянел, как голь уличная неистовствовал вместе с разудалыми скоморохами – водил хоровод, кувыркался через голову, скакал козлом по комнате. И когда наконец хмель сумел взять свое – тело расслабилось, и веки сами собой стали смыкаться. Шемяка сделал над собой усилие – разогнал всех и лег на сундук. Но едва прилег князь, как сундук заскользил по палатам, потом вдруг мелко застучал коваными краями о дощатый пол и, подобно необъезженному скакуну, подпрыгнул вверх, скидывая на пол своего именитого наездника.
– Ну и перебрал же я нынче, – почесывал Дмитрий Юрьевич ушибленный лоб и, бросив овчину на крышку сундука, скоро забылся в сладостном сне.
Утро князь проспал. Наверняка не поднялся бы и к полудню, если бы боярин Ушатый не растолкал своего господина:
– Князь Дмитрий, вставай! Знамение было!
– Что за знамение? – буркнул князь, явно не желая просыпаться.
– Земля нынче ночью тряслась! Церковь Богоявления порушилась, а на Успенском соборе трещины по всем стенам. Это Господь дает нам знать, чтобы не принимали мы Ваську в Москву, а гнали бы его, супостата, обратно к татарам.
Дмитрий уже пробудился совсем, застегнул кафтан, надел на голову шапку. Вот как! Значит, не приснился прыгающий сундук. Прыгал, стало быть, он!
– Сундук к стене подвинь! – ткнул пальцем на свое ложе Дмитрий и вышел из горницы.
Еще пахло в городе свежеструганым деревом от только что отстроенных домов и лабазов, а базар по-прежнему был говорлив и богат. Новость, что в Москву едет великий князь Московский, растревожила всех, и народ разноголосо гудел, проклиная пленение великого князя.
– Пусть назад убирается, супостат! – задорно орали купцы. – Теперь еще и казанцы с нас дань запросят!
Даже холопы великого князя, люди вольные, понимали, что огромная дань задавит их.
– Девок татарове захотят с каждого двора! Мало им полона!
А тут еще и князь Дмитрий Юрьевич к людям вышел. Проклинал Василия, псом его называл смердящим. Народ бунтовал, и выходило, что стольный город принадлежит Дмитрию Юрьевичу, а не его старшему брату.
Дмитрий, встав на бочку, орал прямо в толпу:
– Продал нас великий князь! Продал, как дворовых людишек! А мы люди вольные! Землю нашу Василий отдал татарам и в Москву их зовет! Мещерским городком сын казанского хана управлять будет! А сам Улу-Мухаммед в Москве сядет! Мало того, что татарове дань непосильную для нас просят, так им еще и земли подавай! Люди, неужели вы такого князя пожелаете?!
– Не хотим!
– Тебя хотим, Дмитрий Юрьевич! Тебя хотим видеть на московском столе!
– Не пустим Василия в город. Пускай назад к татарам возвращается!
– Нечего ему было из полона уходить, пускай себе там и остается! – подхватывали другие.
– Братья! – срывающимся басом кричал Дмитрий. – То не я говорю, то Господь за меня молвит!.. Ночью сегодня земля тряслась, и она, родимая, не хочет Василия-супостата принимать! То сигнал нам Божий был! Знамение! Если мы Василия на Москву примем, то останемся без веры, Господь все церкви повалит, негде будет замаливать грехи. Неужели вы этого желаете, православные?!
– Запрем ворота и не пустим царя-ирода!
- Предыдущая
- 63/108
- Следующая
