Княжий удел - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 64

• Предыдущая
• 64/108
• Следующая

– Наш князь Дмитрий Юрьевич! – надрывались в толпе. – На московский стол хотим Дмитрия Большого!

Только за торговыми рядами кто-то пытался защитить Василия Васильевича:

– Не служили мы галицким князьям! Мы люди великого московского князя! Только перед ним нам и ответ держать!

– Взашей его! Взашей этого смутьяна с базара! – заорали вокруг.

Так и вытолкали строптивого с базарной площади, откуда голоса его поганого и не услыхать.

Дмитрий Шемяка ушел, а боярин Ушатый еще долго бродил в толпе и науськивал на великого князя:

– Золотоордынцам дань даем? Даем! А теперь Васька вернется, так еще и казанцам дань платить станем! Неужели этого хотите, православные? Если великого князя принять не захотим, глядишь, на одно ярмо меньше тянуть станем. А там и ордынцам хребет перебьем!

Мужики дружно поддакивали, но думали о другом: не было еще в стольном граде такого, чтобы московиты своего князя не приняли. Приходил он с победой – его ждали и встречали праздничным трезвоном, возвращался с поля брани битый – колокола печально звонили. Москва была его вотчиной, в которую он возвращался для того, чтобы отлежаться, как это делает затравленный псами медведь; да еще для того, чтобы собрать рать вновь и дать обидчику сдачи. Москва – это не своевольный Господин Великий Новгород, которому и сам московский князь не указ: захотели новгородцы – приняли на княжение, захотели – выперли из города. А этот сход больше напоминал новгородское вече, которое вынесло князю суровый приговор.

Первый раз такое было – вошел московский князь в город, а колокола стыдливо молчали. И не потому, что московиты затаили на государя обиду, просто не смогли узнать его среди многих нищих, которые, как и обычно, к обедне приходили из посадов к Благовещенскому собору.

Василий Васильевич шел без шапки, с растрепанными волосами, босой, поднимая избитыми о камни ногами серую дорожную пыль. Шел смиренно, с покорностью, на какую способен только схимник или большой грешник. «Если хочешь быть великим, то должен пройти и через унижение, – вспоминал князь слова монаха. – Если сам Иисус Христос в Иерусалим въезжал на осле, так почему великому князю не войти в город пешком?»

За великим князем ступали бояре, некогда горделивые, а теперь побитые и униженные, как и сам князь. На лицах ни спеси, ни злобы – боль одна да раскаяние!

– Князь это великий! Василий Васильевич! – зашептались вокруг.

– Епитимью на себя наложил за плен басурманов!

Город ждал князя-иуду, а встретил князя-страдальца. Великий князь шапку никогда не снимал, а сейчас, позоря свою голову, повинным входил в Кремль.

– Князь великий! Василий Васильевич! – толпа расступалась перед ним.

Василий шел через людской коридор к своему дворцу.

– Что рты пораззявили?! В ноги князю! В ноги кланяйтесь! – закричал юродивый.

И народ, словно пробудившись ото сна, упал на колени, не смея посмотреть государю в глаза. Если великий князь идет босиком, то почему черни стоять в рост? Так и прошел Василий до своих палат, не встретившись ни с кем взглядом.

Колокола зазвонили, приветствуя великого князя, и долго еще звонарь тревожил Кремль радостным перезвоном – великий князь вернулся!

Зима. Зябко. Студеный ветер пробирал до костей. Бесстыдно залезал под овчинный тулуп, бросал колючие комья снега за шиворот и морозил, морозил.

Боярин Ушатый поднял воротник, уткнул нос в бараний мех. И надо же было в такую студеную погоду выезжать! Да кто мог знать! Кажись, еще утром теплее было, даже солнышко вышло, и на тебе, пурга какая!

Боярин постучал по замерзшим бокам рукавицами, стараясь разогнать кровь, повозился в санях, и полозья, словно прося пощады, заскрипели под его тяжелым телом.

Возничему мороз был нипочем: он весело управлял возком, лихо погонял вороного жеребца, с разгоряченной спины которого шел клубами пар, и всю долгую дорогу напевал под нос какую-то воровскую песню. Ушатый терялся в догадках – что это? Завывание ветра или очередная песнь удалого возничего?

Боярин Иван Ушатый торопился к Борису Тверскому, и до Твери оставалось еще добрых верст двадцать, когда ось с хрустом надломилась и, царапая слежавшийся снег, острой пикой уперлась в сугроб, опрокидывая на снег возок.

– Тьфу ты! – отплевывался от снега Иван Ушатый. – Что ты, дура, на дорогу не мог посмотреть! Вот вернемся, розог получишь! – щедро пообещал он.

– Руку! Руку, боярин, подай, – виновато просил возничий, пытаясь вытащить Ушатого из сугроба.

Боярин Ушатый барахтался, пробовал выползти на дорогу, но увязал еще глубже. «Грамота! – И рука мгновенно юркнула за пазуху. – Фу-ты, нечистая сила! Кажись, целехонька. Было бы тогда от князя».

– Вот смотри ты у меня! – опять начал сердиться Ушатый. – До дома только доберемся, а там непременно розог отведаешь!

Боярин чувствовал, как попавший за шиворот снег растаял и холодными липкими струйками сбегал по спине, добирался до живота.

– Всю морду из-за тебя ободрал! – ругался боярин, а возничий виновато топтался на снегу, пытаясь ухватить Ушатого половчее за широкий ворот. Шапка боярина отлетела далеко в сторону и была похожа на ведро, торчащее из-под снега.

Наконец Иван Ушатый выбрался на утоптанный снег, а возница суетливо бегал подле, стряхивая с него белые комья:

– Ты уж постой, батюшка, постой! Я с тебя снег смахну. – И нежно, будто поглаживал холеную лошадку, сбивал налипший снег с сытой задницы своего господина. – Шапчонка-то твоя не помялась, как есть новая, – бережно подал он бобровую шапку.

– Как теперь? Не доедешь ведь! – ворчал боярин. – Пешком, что ли, до Твери топать?

– Почему же пешком, боярин? Лошадка вон стоит, дожидается. Ты верхом, а я уж как-нибудь доберусь. Эка невидаль, двадцать верст! Доберусь! От свата, помню, добирался, двадцать пять верст шел.

– Околеешь ведь. Вон стужа какая! Ладно, ко мне коня, отсюдова недалече деревенька есть, сани попросим, а потом и дальше в путь.

– Хорошо, боярин. Хорошо, я мигом! – весело суетился возница. – Ступай на спину. Ничего, я удержу, это я с виду такой хлипкий, а сам я крепок!

Боярин, подобрав шубу, осторожно наступил на узкую спину возницы, словно пробуя ее на крепость, как рыбак пробует дно лодки, стоящей в воде, а потом закинул ногу на вороного.

– Коня держи, коня! Уйдет ведь! – серчал Ушатый.

– А я держу, боярин, он подле меня, шагу не ступит!

– Тьфу ты, черт! В сугроб опять едва не опрокинул! Ладно, поспешай давай!

Иван Ушатый легонько пнул коня, и вороной, как танцор перед девками, осторожно и грациозно поднял ногу, решаясь на первый шаг.

– А я поспешаю, боярин, поспешаю! – глубоко проваливаясь в рыхлый снег, говорил возница.

Деревенька с черными закопченными трубами оказалась неподалеку – версту проехать. Ушатый остановил жеребца около крепкого сруба с большим двором и крепкими воротами. Стукнув кулаком в дверь, заорал:

– Эй, хозяин! Гостей встречай!

Забрехала хрипло собака и враз умолкла, пристыженная громким окриком. Кто-то уверенно распоряжался во дворе:

– Ну, что пасть раззявил?! Иди открывай! Не слышишь, гость к нам!

Вслед за этим брякнул засов, нарушив ржавым скрежетом морозную тишь, и дверь отворилась.

– Мать моя! – хлопнул рукавицами молоденький паренек. – Никак ли боярин к нам! Батя, боярин к нам! Проходь, боярин, проходь. Застыл небось на морозе?

Из-за спины парня выплыл мужик с широченной, в полгруди, бородой.

– Чей холоп? – ступил во двор боярин.

Мужик поклонился боярину, в густой бороде искрились снежинки, которые тотчас растаяли, превратившись в блестящие капельки.

– А мы не холопы, – достойно отвечал мужик, – мы люди великого князя. Ему и служим. Что встал?! – крикнул мужик на отрока, который, очевидно, приходился ему сыном. – Прими шубейку у боярина.

Ушатый с возницей вошли в сени. В доме было натоплено, по всему видать, хозяин дров не жалел, в просторной горнице уютно потрескивала лучина.

• Предыдущая
• 64/108
• Следующая