Княжий удел - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 70

• Предыдущая
• 70/108
• Следующая

Видно, скоротали сыновья ночь в долгих разговорах и сейчас торопятся обратно, чтобы вернуться к отцу в срок. Василий вдруг похолодел от мысли: они могут вернуться к полудню, когда здесь будет вражья дружина. Не посмотрит Шемяка, что отроки перед ним, смерти предать может.

Если выйти сейчас навстречу дружине – значит, попасть в плен, который пострашнее басурманова будет, но тем самым спасти сыновей. Ежели остаться – дружина начнет искать великого князя и без него обратно не вернется, но тогда вместо одного заберут троих.

Во дворе послышалось ржание, а затем раздался грубый окрик Никиты Константиновича, боярина Шемяки:

– Куда князя, пономарь, спрятал? Где он, етит твою! Говори, пока душу из тебя не вытряс!

Застучали копыта о каменный пол, видно, горячий конь вынес всадника на церковную паперть, и в следующий миг голос Никифора запротестовал:

– Да что же ты, поганец, делаешь?! Неужто на коне в церковь хочешь въехать?!

– Ты что, пес, не узнаешь боярина московского князя?! – слышал Василий голос Никиты Константиновича.

– А вот ты пес и есть! – твердо на своем стоял пономарь. – Нет у Василия Васильевича таких бояр!

– Дерзок ты больно, пономарь, видно, плеть по тебе плачет. Я боярин московского князя Дмитрия Юрьевича!

– Не бывало никогда такого московского князя на Руси, а был угличский князь Дмитрий!

– Где Василий?! Куда ты его запрятал?!

– Если ты сам иуда, так, думаешь, и я им стану? – дерзил пономарь.

– Эй, десятник, поди сюда! Подвесить этого Божьего человека за ноги. Пусть повисит до тех пор, пока не скажет, где Василий спрятался. Если и это не поможет, прости Господи, тогда взломаем ворота церкви. А там, быть может, Бог и простит нам этот грех. Первый наложу на себя строгую епитимью.

Василий Васильевич слышал, как яростно сопротивлялся пономарь, матерился, что тебе базарный мужик, позабыв про святость, проклинал мучителя погаными словами, а потом вдруг сдавленно замычал. «Видать, рот заткнули, – подумал государь и вновь обратил взор к немым образам. – Спаси и убереги честь мою!» – прикасался Василий Васильевич пальцами-обрубками к прохладному лбу.

– Что здесь происходит, Никита? Почему пономарь башкой вниз висит? Наказывал же я строго, чтобы бесчинства над святыми старцами не чинили!

Это был Иван Можайский, только ему одному мог принадлежать этот раскатистый бас. Князь продолжал:

– Пономарь, так где же брат мой, московский князь Василий Васильевич? Слово даю, что с ним ничего не случится.

Василий отпрянул от алтаря, коснулся руками домовины, в которой покоились святые мощи старца Сергия, словно хотел набраться от них силы, а потом, приникнув губами к двери, закричал:

– Иван, здесь я! Помилуй меня, брат, не тревожь ты мою грешную душу! Дай мне покой, зачем я тебе понадобился? Неужели жизни лишить меня хочешь? Неужели грех братоубийства желаешь на себя взять? Как же после этого жить будешь? Хочешь, я не выйду из этого монастыря и здесь же постриг приму!

– Брат Василий, – отвечал Иван, – неужели ты думаешь, я Каин? Вот тебе крест святой, что лиха тебе никакого не причиню. Выходи смело из церкви, дай же я посмотрю на тебя! Дай обниму наконец!

Василий посмотрел в лицо скорбящего Спаса. «Одобрил бы?» – подумалось князю. Потом взял с гроба икону Святой Богородицы и зашагал к двери. Разве посмеют поднять на князя оружие, когда святая икона в руках?

Иван Можайский, увидев Василия с иконой, отстранился. Снял шапку, перекрестился на святой образ.

– С братом я целовал животворящий крест и вот эту икону перед гробом Сергия, что никакого лиха друг дружке чинить не будем. А теперь не знаю, что со мной будет. Неужто Шемяка нарушил клятву?

Иван поправил на лбу ржаную прядь и отвечал достойно:

– Василий Васильевич, неужели ты думаешь, что я пришел бы сюда, если бы тебе грозила большая беда? Если мы хотим сделать тебе зло, так пусть это зло покарает и нас! Я прибыл к тебе по наказу нашего двоюродного брата Дмитрия Юрьевича. В Москве он теперь… бояре его встретили с почетом, как великого московского князя. Велел он привести тебя ко двору как гостя.

– Так почему же с дружиной пришли?

– Это мы делаем для христианства и для твоего откупа. Пусть татары, которые с тобой пришли, видят, что ты в полоне у брата своего, тогда и облегчат выход.

Спасла икона. Заступился Господь.

Василий поставил икону у гроба с мощами и опустился сам на колени. Слезы душили его, и, закрывая лицо руками, великий князь зарыдал. Плакал тяжело, обрубками пальцев размазывал по щекам слезы, которые казались горячими и жгли кожу, стекали по скулам и стыдливо прятались в густой рыжеватой бороде. Вместе с очищающими слезами пришел и покой.

Раньше Василий не плакал никогда, он просто не умел этого делать. Он не плакал, когда Юрий не хотел признавать его права на великокняжеский стол и не считал своим старшим братом. Не было слез и потом, когда Юрий занял Москву. А до слез ли было в плену у Большого Мухаммеда? Был стыд, была боль, но не слезы.

Он вдруг вспомнил себя пятнадцатилетним юношей, проехавшим на жеребце от ханского дворца до гостиного двора. И сам Юрий Дмитриевич вел за поводья его коня. Тогда он был горд, но кто посмеет его упрекнуть за это. Только позже Василий понял, что причинил дяде боль, которую не сумеет залечить даже такой врачеватель, как время.

И теперь слезы, накапливавшиеся в нем годами, подобно обильному дождю, очистили его душу. Слезы стекали по кафтану, падали на икону Богородицы, и, казалось, она прослезилась вместе с великим князем.

В другом углу молился Иван, выбрав для своих откровений святого Николу. Иван Андреевич стоял к великому князю боком и видел его, упавшего ниц; его красивую голову, которая не склонялась ни перед татарскими стрелами, ни перед ханом Золотой Орды. Сейчас воспаленные уста князя целовали домовину святого Сергия. Острую жалость испытал Иван Можайский к Василию. Нахмурил чело, притронулся к нему ладонью, словно хотел разгладить его, потом рука медленно опустилась на грудь, на плечо.

– Прости меня, Господи, за мое лукавство. Не мог я поступить иначе. Рассуди нас по справедливости и заступись за Василия.

Иван отбил еще несколько поклонов, потом вышел из церкви, бросив стоящему рядом Никите:

– Возьми его!.. И стеречь! Животом своим ответишь, если что!

Василий помолился. Встал. Вокруг никого. Неужто Сергий помог, сумел оградить от ворогов. И тут из темного угла вышел Никита. «Фу-ты! Вышел, словно черт из преисподней!» – подумал великий князь и тут же попросил у Господа прощения за греховное сравнение.

– А где же брат мой, князь Иван?

– Взят ты, Василий, великим московским князем Дмитрием Юрьевичем, – ответил Никита.

Тяжелая рука ухватила за плечо Василия. Через плотный кафтан великий князь почувствовал крепкие пальцы Никиты. Видно, так цепко хищный ястреб держит свою жертву. И, не будь над головой высоченных сводов, взлетел бы вместе со своей драгоценной добычей в голубую бездну неба. Терзал бы жертву в одиночестве, наслаждаясь ее криками.

– Пойдем, Василий, лошади уже застоялись.

– Да будет на это воля Божья… – смирился Василий и шагнул из церкви вслед за Никитой.

На дворе стояли бояре в одних рубахах, а отроки, красуясь друг перед другом, примеряли соболиные шубы с чужого плеча.

– Чем же вы лучше разбойников? – укорил Василий. – Почему с моих бояр шубы поснимали?

– Будешь попрекать, так мы с тебя и шапку снимем! – пригрозил Никита. – Что стоишь? К саням иди!

– К которым? – спросил государь.

– Аль не видишь? Думал, что Дмитрий Юрьевич велит для тебя тройку запрягать? Невелик чином, и в холодных санях прокатишься. Эй, отрок, брось на сани сена!

– Может, для государя одеял подложить? – полюбопытствовал отрок.

– Да не для Васьки, дурная твоя башка, для чернеца, что рядом с ним поедет. Охранять его будет, не ровен час, и сбежать может.

Подошел чернец огромного роста. По всему видать, схимник, ряса на нем старая и грубая, а под ней голое тело. Ветхая одежда не грела в мороз и парила на солнце. Кожа у монаха дубленая, привыкшая и к холоду, и к зною.

• Предыдущая
• 70/108
• Следующая