Чудно узорочье твое (СИ) - Луковская Татьяна - Страница 41

И Зорька терпела и терпела, наматывая круги по двору, и только, когда начался перезвон, не выдержала и кинулась к градской городне, в последний раз взглянуть на своего… да просто взглянуть.

В пестрой толпе отъезжающих она не сразу нашла нужную фигуру. Артельные выезжали с женами, детишками, накопленным за три года стройки добром. Сани скрипели, лошади фыркали. Поезд из возков уходил вдаль. Где же он? Где⁈ И тут она разглядела его. Данила ехал на последнем возке. Без клобука, с непокрытой головой. Захворает же! Все дальше и дальше уносила его злая судьба.

Провожающие начали расходиться, а Зорька все стояла и стояла, пока Данила не слился с общим потоком, а потом и вовсе не скрылся из виду.

— Что ж ты наделала, дочка? — рядом стоял гридень Борята.

Зорька подняла на него затуманенные от слез очи.

— Что ж ты наделала, — снова проговорил гридень. — Он же к Патрикею ходил, обет с него снять, остаться хотел, а ты… — Борята в сердцах махнул рукавицей.

— Не справилась я! — выкрикнула Зорька и побежала вниз.

«Не справилась!» Она бежала, не останавливаясь, и не разбирая дороги, пока не оказалась у торга, пред землянкой Мефодия.

Старец топил худую печь, кашляя от едкого дыма.

— Ступай ко мне жить. Осьма не выгонит, — выпалила Зорька.

— Не об том сейчас сказать хочешь, — прищурил тусклые очи старец.

— Что мне делать теперь? — с упреком, словно это Мефодий был виноват в ее бедах, выговорила Зорька.

— Козу заведи… а лучше корову.

В эту ночь Зорька легла на ложе к мужу. Превозмогая боль, Кирша смог заявить свои права. Ему действительно становилось лучше, и он уже приподнимался на локтях, прикусывая от боли губы.

— Вот увидишь, я еще на службу к князю вернусь, — обещался он, уложив голову на плечо Зорьке. — А подарок хочешь? Чем тебя одарить?

— Корову хочу.

Кирша хохотнул.

— Зачем, из вервей исправно молоко носят?

— Хозяйство хочу, большое, — посмотрела в темноту угла Зорька.

— Все будет, — пообещал муж.

[1] Детский — здесь дружинник.

[2] Заразить себя — покончить с собой.

[3] Ширинка — небольшой платок.

— Эй, мил человек, тебя подвезти? Чего молчишь? А-а, немой, — с Данилой поравнялся санный обоз, неспешно двигавшийся по белой степи. — Эй, залезай, прыгай — говорю, подвезу, — замахал рукавицей мужичок с добродушным крупным лицом. — Даром подвезу, понял ли?

Данила, скорее чтобы не обижать сердобольного возницу, подсел на край.

— Замерз, шубейкой прикройся. Шубейкой, — дядька тряхнул краем большого кожуха.

Данила благодарственно кивнул. Лошадки продолжили мерный путь. Поле перемежалось перелесками и неглубокими оврагами. Возница что-то говорил и говорил, забыв очевидно, что попутчик его не слышит. Данила прикрыл глаза, убаюканный легкой тряской. Сразу появилась родная изба, теплая печь, суетящаяся у бабьего кута Осьма и… она, его Зорька. Она сидела за пряжей, едва заметно двигала губами, наверное, что-то пела и улыбалась своим мыслям. Вот так бы смотреть и смотреть.

Сани резко дернулись. Данила очнулся, озираясь. Возница, хохоча, указал на удаляющегося через заснеженное поле зайца. Да, нечего о прошлом вспоминать. Дверь туда закрыта.

«Снимаю я с тебя обет, ступай», — сказал Патрикей, а, может, и не то вовсе, а Даниле именно так захотелось его понять, о том его просило растревоженное сердце.

Обратно домой от старца он то бежал, то останавливался, восстанавливая сбившееся дыхание. Остановился у калитки, робея, отворил… и по лицу Осьмы все понял. Вот иной раз до едкой злости он не мог понять, что ему хотят донести, а иногда и без слов все было уже понятно. Она ушла, не дождалась. С кем ушла? Осьма взлохматила над головой воздух и довольно точно изобразила младшего дружинника, как его там, Ирша — Мирша. Он давно крутился вокруг Зорьки, не заметить того было сложно. Данила не ревновал, ему наивно казалось, что ей до молодого задиры и дела нет, а вот взяла так просто и ушла. Осьма тянула за руку на улицу, просила: «Забери ее, забери!», что-то пыталась объяснить о болезни. «Зорька больна. Она?» Нет, жених болен, пошла из жалости. «Забери ее!» Но Данила не пошел. Увидел зажатую у Осьмы в кулаке бересту. «Отпускаю тебя», — было выведено чьей-то рукой по заказу Зорьки. Она его отпустила. А с чего он взял, что Зорька готова быть с калекой, она просто добрая, жалела его, а теперь был тот, кто в ее жалости нуждался больше.

Данила все про себя знал, Зорька петь любит, а он и песен ее услышать не может. Вон в печурке свистулька спрятана — для него вещица совсем бесполезная, даже неприятная. Была такая в его далеком детстве глупая забава у соседских ребятишек — подносили к губам свистульки, дули, да кричали: «Немко, давай плясать!» и сами первыми пускались в пляс. И Данила с ними плясал, и ему казалось, что так же задорно и справно двигал руками и ногами, а они хохотали, роняя в душу обиду. «Вот зачем ей такой-то муж? Все верно, матушка, прости сына непутевого, что дрогнул, чуть от слова не отступил, просто хотелось, чтоб как у всех… и с ней, а вот не вышло. А теперь уж все равно, что будет».

С артельными он расстался сразу же, лишь отъехав от Юрьева. Спрыгнул с возка и пешим повернул к Суздалю, напоследок повидаться с Вольгой, ныне братом Серафимом. А дальше Данила пойдет через Стародуб вдоль Клязьмы к устью Оки до Новгорода. А потом? Потом уж думать будет, как дальше пробираться. Может, Вольга чего посоветует. Надо уходить, чем быстрее, тем лучше. Бакун предлагал возок с лошадью, но Данила отягощать себя ничем не хотел. Имущество ему без надобности, только торба с запасом еды да камнерезным скарбом, вот и все пожитки.

Обоз остановился в поле на ночлег. Данила хотел идти дальше один, местность он знал, не так уж и далеко до Златоверхого Суздаля осталось, к утру можно выйти, но обозные его не пустили.

— Оставайся, погреешься у костерка, места хватит, — жестами указали они ему.

Лошадей распрягли. Настелили для ночлега лапника из ближайшего леска и соломы, затеяли кашу. Даниле тоже протянули ложку.

— Подстригаться идешь или молиться? — понял он по губам.

Перекрестился, показывая — молиться.

— Тоже надобно зайти за благодатью, — согласно закивал приютивший путника говорливый возница.

Ночь разверзлась просыпавшимся горохом звезд. Страха за будущее не было, словно и самого будущего больше не было, а вот тоска не проходила. А ежели Зорьку там будут обижать, а он и помочь не сможет, у нее ведь никого больше нет. «Опомнился, дурень? — насмехалась злая совесть. — А раньше ты отчего про то не думал, когда уходил?» «Борята не бросит, он обещал», — нашел, чем ответить внутреннему голосу Данила. Сон, подкравшись ласковой кошкой, вырвал из тревожных думок, окутал мягкой дремотой. Что снилось, на утро Данила припомнить уже не мог, и тем был доволен.

К Суздали добрались к полудню. Небо стояло по-весеннему высокое, снег искрился, слепя очи. И в этом бело-синем мареве проступили золотые купола, мощный земляной вал, серые прясла городни, ново-рубленные, что пенка топленого молока, стены Васильевского монастыря.

Распрощавшись с обозными, Данила не пошел в город, а обогнув от Васильевской обители стены, побрел к Каменке, на берегах которой возвышался еще один, более древний Козьмодемьянский монастырь.

Братия Данилу сразу признала, он бывал здесь неоднократно, приветливо ответили на поклоны, позвали за Вольгой. Тот прибежал, без кожуха, с непокрытой головой, в ризе, засыпанной деревянной стружкой и опилками, радостно кинулся обнимать воспитанника до ломоты в костях.

Тридцатилетний брат Серафим был среднего роста, не плечист, но крепок телом, еще по-юношески гибок, пригож лицом. Очи внимательно глядели из-под тонких бровей, как бы изучая собеседника, в русой бороде играла мягкая улыбка, длинные волосы были убраны назад и перехвачены шнуром, в них тоже застряли частички древесины.