Чудно узорочье твое (СИ) - Луковская Татьяна - Страница 42

— Проведать пришел? — похлопал Вольга воспитанника по спине. — Добро. Соскучился.

Они пошли вдоль монастырского двора.

— Сейчас приберусь, и трапезничать с братией пойдем.

Вот Вольгу Данила понимал, стоило только рукам с тонкими пальцами сделать пару движений, и уж все понятно.

В облике названного отца Данила не мог не заметить перемены, исчезли — присущая Вольге суетливость, извечное напряжение от свалившейся в младые годы ответственности, разгладилась складка промеж бровей, придававшая хмурость взгляду, черты лица стали мягче, в движениях появилась степенность, а походка стала тверже.

Просторная клеть была устлана стружкой, вдоль стен были расставлены доски, на лавке лежал плотницкий инструмент и резцы.

— Камня тут не много. Вот, резчиком стал, не все пока постиг, у тебя бы скорее получилось, — Вольга показал вышедшие из-под резца завитки.

Если и были раньше сомнения, а правильно ли сделал отец, что ушел от мира после смерти Вежки, то теперь, искоса наблюдая, Данила решил, что в отличие от его собственной мятущейся души, Вольга нашел опору и теперь от нее толкался в делах и помыслах.

Что Вежке долго по этому свету не хаживать, было ясно еще до свадьбы, были бы живы родители, так непременно запретили бы глупому сыну свататься. Какая работница из хворой, да и как деток рожать станет? Но Вольга сам себе был хозяином, пошел, да и посватался. Данил помнил то ощущение тревоги от появления новой хозяйки в доме, страшило, что будет ему с того хуже. Но Вежка оказалась тихой и доброй, не такой хозяйственной и хлопотливой, как Зорька, да такую вторую озорную Зоряну разве же сыщешь. С молодой женой Вольга подолгу сидел зимними вечерами у печки, они держались за руки и говорили — говорили, Данила не успевал считывать по губам о чем, он только видел, что Вольге с ней хорошо. А потом… Что потом было, лучше и не вспоминать. Артельные обещали Данилу не бросать и обещание выполнили, а Вольга ушел. Теперь время было уходить Даниле.

— Как Осьма? Фома жив ли? — спросил отец.

Данила махнул головой, показал рукой, мол, дай напишу. Вольга начал догадываться, что к чему. Долго смотрел на сына, потом полез куда-то за печь, достал много берестяных лоскутов, протянул один.

Они уселись за длинный узкий стол. Данила принялся концом ножа царапать: «Я ухожу, как говорено. Георгий стоит дивно». Вольга покрутил бересту, взял у Данилы нож и тоже принялся царапать:

«С кем оставил стариков?»

«С сестриничей твоей Зоряной».

Вольга удивленно вскинул брови.

«Ее летом привезли, отец ее помер, — добавил Данила. — Пошла за детского княжьего, старики при ней».

Вольга снова не спешил выводить письмена, смотрел на бересту, словно пытаясь разглядеть еще что-то, наконец, вывел: «В булгарах беда, ведаешь ли?» Данила кивнул.

«Я тебя никогда ни о чем не просил. Теперь хочу просить», — Вольга показал написанное Даниле, тот напрягся — чего станет попросить отец.

«Я не останусь», — помычал он, замотав головой.

«Уйдешь, как обещался, но следующей зимой. Тут поживешь трудником, а потом ступай».

Данила недовольно фыркнул, показывая характер. «Сейчас пойду. Решил все».

— Останешься тут. Я так велю! — топнул ногой и Вольга, никогда так раньше не делал, всегда сдержан был, и на тебе. Данила растерялся.

«Как поганые уйдут, иди в Булгар, мертвых хоронить, отстраивать, а сейчас только пропадешь», — вывел Вольга.

— Одно лето, не так уж и много. Здесь тоже работы хватает. Мы к Васильевскому ходим, помогаем.

«Мне надобно идти», — продолжал напирать Данила.

— Да ты никак бежишь? Чего натворил? — недобро покосился Вольга.

И что тут ответить? Данила опустил руки.

— Останешься?

Воля отца, куда ж деваться. Но так близко от прошлого, добежать можно. «Вытерплю». И Данила остался.

— Ешь, ешь, мое дитятко, совсем у чужих людей отощала, — Осьма подложила Зорьке еще ложечку рассыпчатой каши.

— Да где ж отощала? Нешто не видишь, какие щеки наела? — усмехнулась Зорька, слегка похлопав себя по щеке. — Не клади больше, уж не лезет.

— А пирожочек? Гляди, какой румяненький, — соблазнительно пропела Осьма, пододвигая ароматную сдобу. — Тесто сегодня хорошо поднялось. Вот на прошлой седмице не шло и все тут, уж словно насмехалось.

— Да ладно, пироги у тебя всегда хороши, но правда, уж мочи нет есть, — Зорька легонько отодвинула пирожок.

— Так с собой возьмешь. Я заверну, нам-то с дедом куда столько.

Осьма вскочила с лавки и стала заворачивать пироги в рушник. Зорька, подперев рукой подбородок, смотрела на угол, где когда-то на полках лежали — камнерезные инструменты, груды малых камней, лоскуты бересты. Теперь полки были пугающе пустыми — самое нужное хозяин забрал с собой, остальное Осьма снесла местным мастеровым, камни куда-то прибрала, берестой растапливала печь.

— Не обижают там тебя? — тихо спросила Осьма, снова подсаживаясь к хозяйке.

— Нет, — пожала плечами Зорька.

— А свекровь как, не попрекает?

— Нет.

— Нет да нет, и не добьешься от тебя ничего. Раньше-то какая бойкая, говорливая была, все рассказывала да рассказывала.

— Да нечего особо рассказывать, — как можно беспечней проговорила Зорька. — Корова теленочком разродилась, теперь свое молоко будет, сена надобно больше, на двоих-то. А сенокосы все поделены, вот голову ломаю, где бы лужок найти, чтоб без хозяина. А Петрила, лоб здоровый, а косить не умеет, я у него косу вырвала да показываю как надобно, а он очами — хлоп да хлоп. А матушка разрешила еще козочек прикупить…

— Козочки — это хорошо, — прервала Осьма, — а муженек-то твой на прошлой седмице еле полз домой, так-то упился, срам один. У торга в сугроб бухнулся, мужички его поднимали, а он опять туда же, тьфу, — Осьма сплюнула и сокрушенно покачала головой. — Нашла себе радость.

— Это он с горя, — мягко проговорила Зорька.

— Какое у этого непутевого горе может быть? — повысила голос Осьма, выговаривая так, словно Кирша стоял перед ней. — Жену ему такую ласточку отдали, хлопотунью нашу, а у него горе, в хмелю что поросенок купается, весь Юрьев потешает.

— Князь его к Коломне не взял. Ногу пока левую волочет, никак не оправится, вот ему и сказали — тут оставайся. А что нога, на коне ведь все равно, что ты хромый, что нет, мечом же махать можно? Вот мой и обиделся. «Нет», — княжье слово, и слушать не захотели. Домой явился, надутый что сыч. Тут матушка под руку и скажи — так и хорошо, целее будешь. Ох, как он тут разбушевался, горшки переколотил, с матушкой крепко повздорил, а потом прочь убежал. Уж и где его поили — не ведаю.

— Говорю ж, дурной. Горшки-то ему чем не угодили?

— Я ему так по утру и сказала — неизвестно, чем под той Коломной дело закончится. Рязань, говорят, поганые пожгли, никого от мала до велика не пощадили, вся семья рязанского князя сгинула. Сгинут дружины, кто нас защищать станет?

— А он чего?

— Смолчал, видно, после хмеля головой маялся. Теперь ни со мной, ни с матушкой не разговаривает. Ну пусть помолчит, я не в обиде, вот к тебе прибежала, — Зорька поднялась с лавки. — Пойду я, засиделась.

— Дурень, — припечатала Осьма.

— Хороший он, — улыбнулась Зорька.

— А коли хороший, так чего ж не повенчаетесь? — старая челядинка в упор посмотрела на хозяйку.

— Пойду я, за пирожки благодарствую, — торопливо забрала Зорька со стола сверток.

— Не зовет венчаться? — прищурила Осьма глаза.

— Да и так живем.

— Я ж и говорю, в холопках у них. Добрый муж сразу бы под венец повел, а у дурного и «так живут».

— Ему матушка венчаться не дозволяет, пока я дитя не рожу, — призналась Зорька. — Пуста я. Уж год как живем.

— Всего-то год. Вот ведь змеюка какая, приходила тут, на колени бухалась, а теперь как запела. Уговори венчаться, а то неровен час другую ему приведут, а тебя прочь погонят.

— Так и пусть, — поджала губы Зорька. — Пусть гонят, цепляться не стану.