Театр тающих теней. Словами гения - Афанасьева Елена - Страница 30

Получаю ли я удовольствие во время допросов с пристрастием? Нет, это моя работа, пока бью, думаю об ужине или о футболе. Только если подозреваемый идет в отказ, долго сопротивляется, тогда появляется спортивный интерес — на какой минуте его сломаю.

Самое говенное, если во время допроса подозреваемый окочурится, тогда сразу козел отпущения нужен. Начальство только победы себе приписывает — и ручки не замарали, и повышение получили. А как жмурик в камере, то начальство сразу в отказ идет, на тебя все вешает, без учета былых заслуг, типа, они там не знали, что сержант окурки о подозреваемого тушил, головой об угол сейфа его шарашил и ножку стула в жопу засовывал.

Некоторые идиоты потом в суде изобличать систему пытались, что они жертвы этой системы. Ничего подобного делать не собираюсь. Я служу своему государству. Я — винтик в огромном государственном механизме, но винтик, который работает без сбоев. Пока государственный механизм функционирует, и я, его составная часть, должен исправно осуществлять свои функции, которые мое государство одобряет.

В технологии пыток ничего нового я не придумал, старое и проверенное хорошо работает и дает результат.

Парашют — подозреваемого поднимают за руки и ноги и плашмя кидают на пол. Следов на теле нет, а ощущения, что душу из него вынули.

Слоник — допрашиваемому надевают на голову противогаз и зажимают трубку, у того глаза лезут на лоб, когда до полного отруба остается всего ничего, отпускают трубку, дают отдышаться — и по новой… Недостаток: кто сердцем слаб — может задохнуться, трудно контролировать время.

Попугай — сковывают руки наручниками, просовывают голову между колен и сковывают ноги наручниками, образовавшееся таким образом своеобразное «колесо» вешают на палку, положенную на два стола или стула, и начинают крутить и бить.

Просто побои, без затей. В пах, по почкам, в солнечное сплетение, под ребро, по суставам, по пяткам… Пятки — идеальное место для ударов, на них не остается следов, но они очень чувствительны, там, типа, нервные окончания. После ударов по пяткам языки развязываются за милую душу.

К старикам, женщинам, малолеткам, ослабленным применяются методы попроще. Зажать между двух пальцев карандаш и крепко стиснуть или шарахнуть по голове толстой книжкой. Внешне — никаких следов, но действует практически безотказно.

С женщинами работаем реже, но и на них свои методы есть. В объемный бюст толстой книжкой можно со всей силы влепить и большие и маленькие сиськи прижигать окурком или сжимать соски пассатижами.

Рекомендуется привлечь Монтейру Казимиру к сотрудничеству с ПИДЕ в качестве секретного агента и использовать для физического уничтожения противников.

Откладывает тайное донесение в сторону.

— Все работаете! — бурчит Мария, вытирая пыль со стопок документов на рабочем столе. Объяснить Марии, что не надо убирать в кабинете, пока он работает, не получается. У его постоянной домоправительницы свой собственный график.

— Чай давно остыл. Хоть бы на один день отложили эти бумаги. Раньше хоть в оперу ходили. А теперь только дела, дела…

— Все тебе не так. Когда ходил в оперу, ты бурчала, что девушек много рядом, что все девушки не те…

Мария всегда такая. Все тридцать лет, что ведет его дом, — от приходящей кухарки до домоправительницы. Строгая блуза. Волосы, стянутые в пучок и обернутые то ли платком, то шарфом, подколотым невидимками. Нарисованные жирным черным карандашом брови — в заказе канцелярских товаров для премьер-министра всегда значится черный карандаш 6В максимальной жирности, его Мария для своих бровей заказывает. Мощная грудь…

Когда она впервые пришла в его профессорскую квартиру в Коимбре по рекомендации жены коллеги, профессора экономики, сколько лет ей было? Что-то около тридцати?

— И что, не права я, что ль?! Никогда не умели бабий пол выбирать. Одна, прости господи, шалава, понесла неизвестно от кого. Другая с преступником связалась, с коммунистом — где нашла его только!

Всегда хотел узнать, что у Марии там, где у других женщин бюстгальтер. То, что под ее блузами, на женское белье, каким он сам это белье помнит, не похоже. Скорее на бронежилет. Но ему, всесильному премьеру, и в голову не придет задать такой вопрос своей прислуге.

— Ладно тебе, завела любимую шарманку. Ты мне лучше вот что скажи…

Вечная домоправительница, неграмотная крестьянка, прожившая рядом с ним всю жизнь, для него всегда глас народа.

— Скажи, если кто-то совершает неправедные деяния ради большого и правого дела, что с таким человеком прикажешь делать?

— Ради правого дела, так не нам судить. Господь рассудит.

— Даже если этот человек убивает?

— Если убивает тех, кто против вас, Бог простит. Отошли б вы от стола! Мне пылюку на ваших доку́ментах стереть нужно. Чаю покуда попейте.

— Да не хочу я твой чай, Мария! Вечно он у тебя соломой пахнет.

— Будя так про мой чай говорить! Обсердюсь! Меня мама вчила чай заваривать. И вы столько лет пили, и на́ тебе — соломой!

— Хорошо-хорошо. Не пахнет. Но все равно унеси свой чай и дотирай быстрее. И штору опусти. Кто сегодня в охране?

— Роза Казаку.

— Когда уходить будешь, скажи, чтобы Кардозу впустили.

— Кардозу — это у которого перхоть на пинджаке?

В этом вся Мария Жезус. Для всех вокруг Кардозу — второй человек в тайной полиции, способный карать и миловать, ломать жизни и возвышать, а для Марии — перхоть на пиджаке.

Что-то около тридцати ей было, когда работать к нему пришла. Неужто его ревновала?! Чтобы ревновать, нужно на что-то надеяться. Неужто его вечная Мария в вечном платке, закрученном вокруг волос, и в броне вместо лифчика, Мария с ее бровями, нарисованными как ретушью на плохой фотографии в газете, Мария, которая просыпается в то время, когда он только собирается лечь спать, а засыпает засветло, — за всю жизнь он так и не встретил второго человека, который бы ложился спать так рано, как она, Мария с тремя классами образования, едва законченными в приходской школе только для получения паспорта, чтобы ездить к брату в Мозамбик, неужели эта Мария рассчитывала на его постель?! Его — профессора. Его — премьера-министра. Его — диктатора.

Тридцать лет в его доме, а он не знает о ней почти ничего. Родители отправляли помогать брату в Мозамбик. Потеряла ребенка, потом мужа…

— Мария. Ты никогда не рассказывала, а как ты потеряла ребенка?

— Какого ребенка?

— Ты когда нанималась на работу, сказала, что потеряла ребенка, следом умер муж…

— Вспомнила старушка, как девушкой была… Когда было…

— Мария!

— Убирать мне надо… Дался вам тот ребенок теперь… Мой то был ребенок. Девочка. Надо было на работу выходить. Дома с другими детьми оставила. Жена брата под мужа моего подбивала клинья. И дочку мою отравила.

— Что такое ты говоришь, Мария. Сознание у тебя к старости путается. Кто ребенка травить станет!

— Все так говорили — кто ребенка травить станет! Утром на работу ушла, девочка здоровая, румяная. Пришла — без сил лежит, ни кровиночки. Уморила ее злодейка! На семью всю порчу навела. Девочка три дня пролежала и Богу душу отдала. Муж на другое лето утонул в реке, в которой и захлебнуться трудно. Брат, тот от малярии в Мозамбике помер… Что вдруг вам это все сдалось?

Зашторила окна. Ушла. Сверху донеслись звуки старого проигрывателя, единственного, который за все годы научилась включать Мария.