Пошел купаться Уверлей - Высоцкий Сергей Александрович - Страница 6

Больше он не сказал ни одного слова. Наверное, заснул в потемках.

Увидев подобревшее лицо мужа и глуповатую улыбку, жена Глафира сильно удивилась. Таким супруга она видела впервые. И не могла бы сказать, что этот капитан ей нравится меньше.

— Какие мы веселенькие!

Она подставила щеку под поцелуй и почувствовала амбре хорошего коньячка. А хороший коньяк Глафира всегда могла определить. У нее имелись свои секреты.

Когда Дмитрий доложил полковнику о своем походе в Институт, не утаив и выпивку, Ушан долго молчал, скептически разглядывая капитана. Якушевский решил: сейчас будет разнос. Слова вроде таких: «вы же всегда были трезвенником», «я же предупреждал, а вы поступили по своему…».

Но вышло все иначе. Полковник только сказал:

— Ну, что ж… Шла старушка мимо рынка, а за ней мотоциклет, мотоцикл, мотоцикл, а старушки уже нет. Ищи ее, Дима, ищи. Что тут еще скажешь. Ищи. А за фоткой сходи. Лишней не будет.

Капитан хотел обидеться на «мотоциклет», но решил — обижаться себе дороже. Да потом, у полковника была привычка вспоминать какую-нибудь песенку из детдомовских времен. Эта присказка была еще приличной.

А полковника разговор навел на грустные мысли. Похоже, этот орешек ему не по зубам. В Управлении почему-то сложилось о нем стойкое мнение: полковник Розов может все. Может распутать самое невероятное преступление. А он не мог. Вернее, мог, но всегда сомневался в своих возможностях. И если получалось, а получалось почти всегда, то говорил:

— Повезло. Просто повезло. Но не может же везти всю жизнь! Когда-нибудь провалюсь.

И вот такой случай наступил. Розов был уверен, что наступил.

Он посидел, подумал. Рассеянно оглядел большую неуютную комнату, пустые столы. Что ж тут поделаешь? Кто-то болел, кто-то «топал ножками». Он же сам послал Филина и Якушевского проверить попавших в поле зрения свидетелей! Хотя у него было смутное предчувствие, что эта ниточка никуда не приведет. Оборвется.

Полковник сгреб со стола все бумаги — какие-то папки, начатые (и никому не нужные отчеты) свои заметки, экспертизы — открыл старый, почему-то покрашенный коричневой краской сейф и забросил туда весь этот бумажный хлам.

Телефоны надрывались, и Розов, усмехнувшись с каким-то плотоядным удовлетворением, захлопнул дверь в заливающийся телефонным перезвоном кабинет.

— Пройдусь, — доложил он дежурному по Управлению. — Маршрут знаешь. В случае необходимости… — Он козырнул и не спеша двинулся к выходу.

Здесь, на Бульварном кольце, ему не досаждали телефонные звонки, никакое начальство не могло его призвать под свои «светлые очи». Здесь, среди редких прохожих, он мог спокойно размышлять о том, что его волновало больше всего. Сейчас это было неприятное дело о двойном убийстве в доме по улице Заплетаевой. Чего уж в этом было приятного? Прошло три дня, а дело рассыпалось. Все улики казались подозрительными, свидетели — ненадежными. И, что самое главное, он ни в чем не был уверен. Ни в уликах, ни в свидетелях. Кажется, перекрестись, — говорил ему когда-то его учитель, старый опер из района, в котором были три кладбища. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Сейчас, как никогда, он готов был перекреститься.

«А Дима-то! Честные глаза! Да у них у всех честные глаза, а дела…»

Наверное, дела у них были не слишком-то… Но полковник не успел додумать, какие у них дела. Его окликнули.

— Михал Андреич!

«И тут нет покою», — сердито подумал полковник и обернулся.

Перед ним стоял и улыбался его бывший сослуживец Улетов. Тот самый старый опер из района с двумя кладбищами. Когда это было!

— Ты, Игорек?

Два года назад Улетова проводили на пенсию уже полковником. На какое-то мгновение Розову почудилось, что это и не Улетов вовсе, а он сам, старый пенсионер, идет по Бульвару и увидел вдруг молодцевато вышагивающего Женю Филина.

— Рад тебя видеть, Игорь Степаныч! Подваливай. Баба бредит, да кто ж ей верит?

— Ну и память у тебя, дружище. Да ведь я тогда сильно сердит был на одну даму. — Похоже, он смутился. — А что? И у тебя с дамой проблемы?

— Вся беда в том, что у нее глаза честные.

— Ну, что ж. Это бывает. Не присядем? — Улетов показал на пустую, выглядевшую покинутой скамейку.

И Михаил Андреевич рассказал старому приятелю обо всех затычках, что его мучили.

— Так говоришь, это Дима Якушевский на «честные глаза» напирает? Я его хорошо помню. Еще при мне он в отделение пришел. Такой вежливый лейтенант. Куда там! Мы тогда еще в милиции служили. Он все такой же задумчивый?

— Задумчивый, задумчивый, — проворчал Розов.

— С ним еще молоденький паренек пришел. Женя.

— Филин. Этот очень уж инициативный. И языкастый.

— Ну, у тебя не очень-то разговоришься. Чуть что… Да, дела и случаи.

Розов вспомнил: когда они еще служили в милиции, у Игоря Степановича это была любимая присказка. Дела и случаи.

— Чувствую, не по зубам мне это дело. Не по зубам…

— Да ладно. Не прибедняйся. Ты всегда поначалу любил поплакаться…

«Чего это он? — подумал Михаил Андреевич. — Врет и не краснеет. И не случайно он мне тут попался. Кто-то его подослал. — Полковник уже хотел сказать своему приятелю: “Ну-ну! Ври дальше”, — но раздумал. — Послушаю, чего он еще мне нарассказывает».

— Третий день, а мы словно и не приступали.

— Да не может такого быть!

— Оказывается, может! Вот ты, например, веришь в честные глаза?

— Верю. Мало что ли на свете людей с честными глазами?

— У женщин. У женщин бывают такие глаза?

— И у женщин.

— Да ладно… Ты мне сам говорил: не верь женским глазам. А если они и выглядят честными, то за этим такие бездны…

— Чего не скажешь, когда сердишься. — Улетов смутился.

— Вот и выходит — ты «соврамши». Помнишь Фагота? Это же он наябедничал на Бенгальского: «Поздравляю вас, гражданин, соврамши». Ты хоть на пенсии стал читать?

Улетов подвигал бровями. Он всегда так делал, когда не знал, что ответить.

— Так ты Булгакова читал? — настаивал полковник.

— Что, на нем свет клином сошелся?

— Так ты и вообще ничего не читал.

Про то, что один из подозреваемых пел песенку, как Уверлей пошел купаться, Розов умолчал. Уж слишком несерьезным сейчас это ему показалось.

— Чего ты на женщин ополчился? Огорчила тебя какая-нибудь краля? — перешел с опасной книжной темы на женщин Улетов.

— Огорчила.

Розов подумал о Лидии Павловне. Вот уж она-то всех «огорчила»! Честные глаза! Не думал, что Дима Якушевский такой простак!

«А про то, что я по Бульвару расхаживаю, Игорю дежурный стукнул. Никто другой». Но не вытерпел, поинтересовался:

— Ты как здесь оказался?

— Да так… Пошел прогуляться, смотрю, ты идешь. Вот, думаю, чудо, вместо того чтобы жуликов ловить, он здесь разгуливает.

— А ты часто по бульварам прогуливаешься?

— Бывает.

— Бывает, значит. Опять вы, господин Улетов, «соврамши».

— Миша, надоел! «Соврамши, соврамши!» Заладил как попугай. Ну, шепнул мне кое-кто, куда ты отправился. Мы же с тобой давно не виделись! Я соскучился.

— Уже теплее, — расплылся в улыбке полковник. — Не сердись. Ты же меня знаешь? Сотрудники за кикимору держат.

— Строгий, строгий начальник. Но уж кикимора… Тут ты загнул. Ушан, на большее ты не тянешь. — И неожиданно Улетов перешел на деловой тон: — А если эта Лидия просто разыграла Диму? Чужой мужик ей случайно на глаза попался. Не понравился. Она и наплела на него с три короба?

— Думал я об этом, думал. Ну, наплела и наплела, а зачем же она потом Якушевскому перезвонила? Зачем уточнять стала? Про эту песенку дурацкую?

— Женская душа — потемки, — с хитрой ухмылкой сказал Игорь. — Потемки!

— Но капитан-то! Хорош гусь! «Честные глаза»!

— А может, влюбился? Или она в него? Ты чиновник, тебе простые человеческие чувства не знакомы.