Студент 2 (СИ) - Гуров Валерий Александрович - Страница 29

— Вот! Говорил я тебе, — это обращаясь к секретарю, — что стиляжьи замашки остались. Не выветрились!..

Я постарался подавить улыбку, представив себе, как некогда в составе «комсомольского патруля» молодой Андрей Столбов сурово третировал стиляг. Небось, ножницами уродовал набриолиненные прически, да еще распарывал клетчатые пиджаки, беспощадно кромсал оранжевые галстуки с пальмами и мартышками…

А впрочем, это я промахнулся. Конечно, в те времена Андрей Степанович был старше. Ему сейчас… под шестьдесят, значит, тогда уже под сорок было. Наверняка фронтовик. Самый такой возраст…

Пока я это все прикидывал и думал, что в целом беседа движется в нужном мне направлении, должностные лица малость поспорили. Хафиз уперся и деликатно, но твердо отстаивал свою позицию: преподаватель, тем более высокого уровня: типа профессора, завкафа — должен выглядеть немного как денди. Во всяком случае, должен быть одет прилично и со вкусом.

— … я это по себе могу сказать, — доказывал он. — В смысле, по своим студенческим годам. Преподаватель же обязательно должен быть артистом! Вот это я точно могу сказать! Ну хотя бы в какой-то степени. Да, ученому это не обязательно. Согласен. Может, даже и мешает. А лектору — да. Ну в конце концов аудитория же и устроена как зрительный зал!..

Все это казалось мне совершенно убедительным, но Андрей Степанович делал такое лицо, как будто некий продавец пытался всучить ему залежалый товар. А я чувствовал, что ситуация приближается к необходимой и готовился попасть словом в цель. И дождался.

Разгоряченный спором секретарь применил известный полемический прием — обращение к публике:

— Да что мы все вдвоем-то спорим? Давай спросим молодежь! Василий, твое мнение⁈

Вот он, ключевой момент!

— Ну что я скажу… — начал я внушительно. — Конечно, соглашусь с тем, что встречают по одежке. И что преподаватель, он как бы на сцене…

— Во! — обрадованно вскричал Хафиз. — Слышу голос юности!..

«Уста младенца» обошел, наверное, из деликатности.

— Между прочим, — расчетливо сказал я, — вот еще одного вашего профессора могу отметить в этом плане. Вот уж кто выглядит так фешенебельно, что хочется по стойке «смирно» встать! Это Беззубцев такой. Профессор Беззубцев. Вы же его наверняка знаете?..

Тут внезапно просиял Андрей Степанович, откуда только задор взялся:

— А! Слыхал? Как тебе голос юности⁈

Хафиз же, напротив, ушел в словесную оборону:

— Ну а что? Я разве говорил, что это главное? Я говорил только, что это один из плюсов!..

Комсомол явно научил аспиранта диалектике.

Я понял, что попал в жилу. Имя Беззубцева подействовало как разрыв вражеской мины — если так можно сказать. Мои старшие товарищи еще азартно подискутировали, причем опять спор у них уехал не то, чтобы в абстракции, но в сферы, мне совершенно незнакомые, с привлечением каких-то имен и событий, для них живых, дышащих, горячих, а мне все это не говорило ровно ни о чем. Разговор прямо заискрил, как предгрозовой воздух.

В какой-то миг они спохватились, что позабыли обо мне. Вернее, заметил это Андрей Степаныч. Он мельком глянул на скромные наручные часы «Заря»:

— Ого! Что-то мы заболтались, не пора ли по домам?.. Значит, Василий, примерно в восемнадцать пятнадцать послезавтра. Жду. Вы идите, я еще тут минут десять… и тоже иду.

Распрощавшись с ним, мы с Хафизом вышли. Листок с красными пометками я аккуратно сложил вчетверо и сунул во внутренний карман. Мне показалось, что Музафин тоже хотел сказать мне «до свиданья», но я упредил это:

— Слушай! Я кое-чего не понял, хочу по-товарищески, можно? Как комсомолец с комсомольцем!

На смугловатом темнобровом лице секретаря мелькнуло некое борение. И я его отлично понял.

С одной стороны вроде бы как и вынос сора из избы… а с другой — в самом деле к нему обратился комсомолец из его организации. И не абы какой, а перспективный, с кем можно работать. Делать жизнь. И обязанность секретаря…

Несколько секунд длилась эта душевная борьба. Наконец, Хафиз произнес:

— Ты сейчас в общагу?

— Да.

— Ладно. Пошли, прогуляемся немного. Мне как раз там на трамвай и домой.

В этот момент мы уже были на выходе. Миновали входную группу — два ряда высоченных двустворчатых дверей темного дерева со стеклами с благородно-зеленоватым отливом. Вышли на пустое крыльцо.

Вот тут я ощутил близость осени так, как еще не было. Закат уже окрасил половину неба. Справа, от лесного массива ощутимо тянуло холодком, и я заметил в листве желтые пряди, раскиданные там и сям. Как-то я то ли не замечал, то ли в самом деле они так проявились лишь в последние пару дней…

Хафиз шутливо подтолкнул меня плечом:

— О чем задумался?

— Ну, о чем! Первый учебный год в институте. Еще несколько дней…

— Не боись! Не боги горшки обжигают.

— Даже не думаю бояться. Но спортивный азарт есть.

— А вот это как раз и хорошо. Ну — айда!

И мы пошли по направлению к общаге. Хафиз заговорил:

— По-товарищески, ты говоришь… Согласен. Только ты понял, что этот разговор сугубо между нами?

— Разумеется.

Он все-таки еще помолчал секунды две, прежде, чем сказать:

— Видишь ли, профессор Беззубцев… это особая статья.

Я сделал вид, что впервые слышу нечто в этом роде:

— То есть?

— Мягко говоря, не очень хороший человек. Но доказательств этому никаких. Понимаешь?

— Да, — я серьезно кивнул.

— Бывает так, — секретарь усмехнулся. — Со всех сторон, куда ни глянь — достойный член общества. И по анкетным данным, и по профессиональным качествам… Кстати, специалист он экстра-класса! Говорю это тебе, как бывший студент, у него учившийся. И экзамен сдавший. На «отлично». М-да… Вот и выходит: все гладко, все сладко, а нутро гнилое. Бывает такое в нашем обществе, надо это признать. Ловко подстроился под него, и живет, и даже процветает… Социальный вирус!

— Ничего себе… — я постарался сделать удивленный тон. — Что, даже так⁈

— Уверен, — жестко усмехнулся Хафиз. — Но доказательств нет! Повторюсь. Улавливаешь ситуацию? Парадокс!

— Улавливаю, — ответил я, уже догадываясь кое о чем и, конечно, не показывая этого.

— Вот послушай, — сказал он, понизив голос, и невольно оглянулся. — Послезавтра придешь ты к Столбову… Знаешь, ты старику явно глянулся. Вот так, с первого раза. А он очень строг к людям. Уж я-то знаю, поверь мне! Ведь он…

И здесь Хафиз поведал мне кое-что не то что уж такое неожиданное, но очень интересное.

Оказывается, Андрей Степанович во время войны служил в контрразведке. СМЕРШ — так это называлось в те годы. Попал туда как человек по тогдашним меркам образованный: работал техником на строительстве огромного завода, одного из флагманов второй пятилетки. Учился заочно в институте и посещал литкружок. И когда грянула война, и студента-заочника мобилизовали, то с таким багажом знаний он попал в штаб армии, потом фронта, а потом очень скоро очутился в отделе контрразведки…

Хафиз вздохнул почему-то:

— Ну, а потом жизнь его потерла, помотала… Знаешь, тут роман можно написать! Ну да ладно. Ты сам постарайся вывести его на разговор о Беззубцеве. Думаю, с тобой он поделится… Ну что — пришли? Все, бывай! В комитет заходи в любое время, как к себе домой!..

На этой оптимистичной ноте мы расстались.

Ну что? Я остался доволен. Информация к размышлению порядочная, есть над чем поломать голову. А это дело мне всегда нравилось.

Проходя мимо третьего этажа, я испытал соблазн заглянуть в триста двенадцатую… Но я себя преодолел. Поднялся на четвертый, и уже на подходе увидал, что дверь приоткрыта, и услыхал, как Витек бойко бренчит посудой и даже напевает что-то…

Вот как. Любопытно!

Из приоткрытой двери тянуло вполне аппетитным запахом какой-то пролетарской снеди. Толкнув дверь, я открыл, что источник аромата — алюминиевая кастрюля, над которой дымится легчайший парок. А кроме этого уже стоят тарелки, нарезан хлеб и даже стаканы стоят.