Национальность – одессит (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич - Страница 47

Утром просыпается раньше меня и, подперев голову рукой, смотрит неотрывно, точно хочет зачаровать. Мне кажется, что просыпаюсь именно из-за ее взгляда, а не мелодичного, напоминающего журчание ручья, серебряного будильника фирмы «Юганс». Мы опять занимаемся любовью, уже спокойнее, я бы даже сказал буднично. Быстро умывшись и одевшись, едем в Город, как сейчас говорят те, кто живет за пределами Порто-Франковской. Я высаживаю Стефани возле меблированных комнат, где она переоденется, позавтракает в буфете и пойдет на курсы, а сам еду к университету, чтобы в небольшой чайной, расположенной наискось через дорогу от главного входа, выпить большую, белую в черный горошек, простенькую, керамическую чашку крепкого чая и съесть пару пирожков с маком или капустой, по настроению. Дорогой посуды здесь нет: воруют-с. Как недавно узнал, «с» в конце — это сокращенно от «сударь».

50

Техническая химия не бывает первой лекцией. Заслуженный профессор Петриев любит поспать. Я смотрю расписание, выбирая, кого послушать. Если есть лекция по какой-нибудь другой дисциплине кафедры химия, иду туда. Если нет, на кафедру геологии, минералогии, агрономии или технической механики. Иногда ради любопытства заглядываю на другие факультеты. Как-то по ошибке попал на лекцию по латыни. Когда понял, что перепутал аудитории, было уже поздно уходить, потому что студентов всего восемь человек, и девятый не ускользнул бы по-тихому. Выпускников историко-филологического факультета берут на работу в государственные учреждения в последнюю очередь, после окончивших физмат, поэтому учатся здесь или те, кому позарез нужен диплом, но не вышел национальностью, или умом, или желанием напрягаться, а родители похлопочут об остальном, или фанаты-полиглоты, потому что образование сводится к изучению нескольких языков, начиная с древнерусского и старославянского. Лекция была о Цицероне. О том, каким профессор — взбалмошный тип со взъерошенными, седыми волосами и длинной бородой — представлял себе знаменитого римского оратора, промолчу. Каждый видит то, что хочет, особенно с расстояния пары тысяч лет, но он постоянно делал ошибки, цитируя по памяти высказывания знаменитого римлянина, или это был собственный неточный перевод.

— Труд делает нечувствительным к бедам, — сделал он очередную оплошность.

Я не удержался и поправил на латыни:

— Не к бедам, а к огорчениям. Это дает другой смысл.

Профессор запнулся и уставился на меня, как на непонятное недоразумение. Посмотрели на меня и все студенты, присутствующие на лекции.

— Вы хорошо знаете Марка Туллия Цицерона? — спросил он на латыни быстро, чтобы плохо знающий этот язык не понял и замычал в ответ, нарвавшись на смех.

— Друзьями мы не были, — шутливым тоном признался я.

— Благодарю за честный ответ! — в свою очередь пошутил он, не догадываясь, насколько был близок к истине, после чего поинтересовался: — Вы учитесь на кафедре древних языков?

— Нет, я с физмата. Ошибся аудиторий, а потом интересно стало. Если мешаю, могу уйти, — ответил я на латыни.

— С Гомером вы тоже не дружили? — поинтересовался он шутливо на древнегреческом.

— А должны были встречаться⁈ — поддержал я шутку на том же языке, вызвав смешки у студентов, и процитировал с распевом на византийский манер начало «Одиссеи», идейно совпадающее с моими странствиями и запомнившееся с тех пор, как заставлял выучить одного из своих сыновей: — «Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который долго скитался с тех пор, как разрушил священную Трою…».

— Восхитительно! — воскликнул профессор. — Какую гимназию закончили? Кто был вашими учителями?

Я рассказал легенду о житье в Марселе и частных преподавателях Демисе Руссосе из Афин и Андриано Челентано из Рима. Домашнее обучение сейчас ценится выше гимназического, не всегда оправдано.

— Тогда понятно! — радостно объявил он. — Я всем своим студентам советую съездить в Италию и Грецию, послушать живой итальянский и греческий, походить там на лекции по латыни и древнегреческому. Это помогает почувствовать эти языки, полюбить их, — и предложил: — Почему бы вам не перейти на мою кафедру?

Потому что мне нечему у тебя учиться, скорее, наоборот. К тому же, уже сейчас одесские гимназисту бунтуют, требуют отменить изучение мертвых языков под девизом из Нового завета «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов», а после революции так и сделают.

— Я пришел в университет не только и не столько за дипломом, сколько за знаниями. Мне кажется, может быть, я ошибаюсь, что латынь и древнегреческий знаю достаточно хорошо для культурного человека. Хочу и в точных науках достичь такого же уровня, — ответил я вежливо.

— Вы скромничаете, милостивый государь! Оба языка у вас превосходны, особенно древнегреческий! — похвалил профессор, после чего шутливо намекнул, что мне пора сваливать, чтобы некому было тыкать его носом в ошибки: — Что ж, не буду вас задерживать на пути к знаниям!

В коридорах главного корпуса и во внутреннем дворе было много студентов. Я сперва не понимал, зачем они приходят сюда, если не посещают лекции. Потом узнал, что полиция не имеет права даже заходить на территорию университета без разрешения ректора, которое получить очень трудно. У русской интеллигенции родовая травма — неистребимое желание покусывать сиську, которая ее кормит. По себе знаю. Поэтому возле университета постоянно околачивались мутные типы в штатском, поджидая свои жертвы, которые обтирали стены в коридорах.

Я вышел во двор, чтобы воспользоваться удобствами, которые насмешливо называют восточными, хотя и на западе, как я слышал, «унитазация» еще не набрала обороты. Сортир был каменный, добротный, на два десятка кабинок с дверцами, закрывавшими только нижнюю часть: видишь, что занято, но не сам процесс. Внутри дырка в полу, в которую, посидев орлом, отправляют и туалетную бумагу, роль которой исполняют газеты, приносимые с собой. У меня для этого есть бумажные салфетки. «Одесские новости» — «самую большую и самую распространенную на Юге России ежедневную (не менее трехсот тридцати номеров в год) политическую, литературную, научную, общественную и коммерческую» газету, на которую подписался за девять рублей с доставкой дом на весь год в их редакции на углу Ришельевской и Греческой и которую мне вручает по утрам дворник, когда подъезжаю к воротам, я, прочитав, накалываю на гвоздь, вбитый в стену на входе в сортир. Пусть используют по любому из предназначений.

Возле сортира небольшая площадка, которая не просматривается из окон главного корпуса, поэтому на ней постоянно тусуются те, кто хочет совершить что-то не совсем приличное и даже совсем неприличное. Здесь часто похмеляются бедные студенты, опустошая бутылку дешевого вина прямо с горла, заключают сомнительные сделки, дерутся, почему-то называя этот вульгарный процесс дуэлью… На этот раз стояли три студента: два худых ашкенази в штатском, явно не бедные, и русский здоровяк в форме, явно не богатый. Первых двух я видел на лекции по истории, где услышал такую ересь об Атилле, что больше не ходил. История, как и религия, ее эмоциональная составляющая — это когда немые рассказывают глухим о том, что видели слепые. Третьего встречал на юридическом факультете, который считается самым легким в плане учебы и при этом самым лучшим в плане трудоустройства. Все трое называли себя анархистами. Мода сейчас такая у студентов — слыть революционером, не важно, какой масти. Как по мне, еврей-анархист — самый короткий анекдот. Для дуэли им не хватало еще одного секунданта, на страдающих похмельем не похожи, поэтому я решил, что кто-то из них пытается что-то впарить другому, не буду показывать пальцем на этого громоздкого дурака. Оказалось, что ждали меня.

— Эй, ты, пижон! Иди сюдой! — обратился ко мне на «ты» одни из ашкенази, который был повыше и одет побогаче, хотя мы не представлены, а в университете, как и во всем российском обществе, строго блюдется обращение на «вы», даже профессоров к студентам. — Я уверен, шо ты знаешь за революцию. Так или нет?