Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан - Страница 34

Папа говорит, что они погибли, с одной стороны, из-за того, что мы очень бедные, а с другой – из-за того, что сами чересчур строптивые. С детства любили покапризничать, а как выросли, стали водиться с мужчинами самого дурного пошиба, которые учили их всяким непотребствам. А они и рады стараться: всё схватывали на лету, и уже очень скоро научились различать свистки, которыми те, бывало, вызывали их глубокой ночью. А потом и прямо среди бела дня стали выходить. Делали вид, что идут за водой, а ты вдруг, в самый неожиданный момент, видел, как они на скотном дворе нагишом кувыркаются по земле, и на каждой – по здоровому мужику.

Тогда папа выгнал их обеих. Сначала терпел, сколько мог, а потом не стерпел и вышвырнул прямо на улицу. Они ушли в Аютлу или куда-то еще, я точно не знаю. Но остались шлюшками, как и были.

Это и мучает теперь моего папу: что будет дальше с Тачей. Он не хочет, чтобы с ней вышло так же, как со старшими сестрами. Но понимает, что без коровы у Тачи теперь ничего нет. Что жить ей теперь, пока она не выросла и не вышла замуж за достойного человека, который будет любить ее всю жизнь, не на что. Все это теперь будет ой как непросто. С коровой все было бы иначе – всегда нашелся бы человек, готовый взять ее замуж, хоть бы и ради такой красивой коровы.

Остается только надеяться, что жив бычок. Вдруг он не стал переходить реку вслед за матерью? Потому что если он все же сделал это, мою сестру Тачу можно почти с полной уверенностью записывать в шлюшки. А мама так не хочет.

Мама не понимает, за что Господь наказал ее, когда дал ей таких дочерей. И это притом, что у нее в семье, от самой ее бабушки и по сей день, не было ни одного дурного человека. Все воспитывались в страхе Божьем, всегда были послушными и ни к кому не проявляли непочтения. Все, как один. И не поймешь, кто мог послужить примером для этих двух ее дочек. Она такого не припоминает. Перебирает в голове все возможные воспоминания, но не может понять: что за зло, что за грех она совершила, что у нее родились, одна за другой, две дочери с одними и теми же дурными наклонностями. Изо всех сил пытается вспомнить, но не выходит. И каждый раз, когда она думает о них, мама плачет и говорит: «Пусть Господь сохранит их обеих».

Но папа уверен, что им уже не помочь. А теперь опасность угрожает Таче, которая пока что здесь, с нами, и растет дылдой, что твоя сосна. И у нее уже появились зачатки грудей, и они, похоже, будут такими же, как у сестриц: высокими, заостренными и всегда немного приподнятыми в готовности привлечь внимание.

«Да», – говорит он. «Кто бы и где их ни увидел, глаз не оторвет. И кончит она плохо. Так и вижу, кончит она плохо».

Вот что мучает теперь моего папу.

А Тача плачет. Она понимает, что корова к ней больше не вернется, потому что ее убила река. Сидит здесь, рядом со мной, в своем розовом платье, смотрит на реку с высокого берега и плачет не переставая. И по лицу у нее текут струйки грязной воды, будто река сидит уже и в ней самой.

Я обнимаю ее, стараясь утешить, но она не слушает. Плачет еще сильнее. Изо рта у нее выходит звук, похожий на шум воды, из-за которого она вся дрожит и трясется, а вода прибывает и прибывает. Брызги гнилой воды летят в заплаканное лицо Тачи, и две ее маленькие груди поднимаются и опускаются без передышки. И, кажется, вот-вот начнут набухать и расти – ей же на погибель.

Стопы человека тонули в песке, оставляя бесформенный след, будто копыто животного. Карабкались по камням, цепляясь за них при подъеме. Потом ступали дальше – наверх, в поисках горизонта.

«Плоскостопие, – сказал тот, кто шел следом. – И не хватает одного пальца. У него нет большого пальца на левой ноге. Не каждый день встретишь человека с такими приметами. Это будет нетрудно».

Тропа шла вверх среди кустов сухой травы, вся в колючках и злобных тетках[83]. Тонкая, как муравьиная тропка, она поднималась вверх, не петляя. Там она терялась, а потом появлялась вновь: под другим, более дальним небом.

Ноги шли по тропе, не сворачивая. Человек шагал, наступая на загрубевшие от мозолей пятки, и с каждым новым горизонтом останавливался, пытаясь понять, далеко ли до конца. «Его, не моего», – сказал он. И обернулся посмотреть, кто произнес эти слова.

Ни ветерка. Только эхо собственных шагов среди сухих ветвей. Обессилев от долгого пути вслепую, считая каждый шаг, сдерживая даже дыхание. «Я дойду, куда должен», – снова сказал он. И понял, что это говорит он сам.

«Здесь он поднялся, – сказал тот, кто шел следом. – На ходу рубил ветки тесаком. Все от страха не успеть. Его гонит страх, а страх всегда оставляет следы. Это его погубит».

Он начинал падать духом: часы сменялись часами, за одним горизонтом вновь и вновь показывался другой, а склон, по которому он шел, никак не кончался. Он достал мачете и принялся рубить крепкие, как корни, ветки, подсекать целые кусты травы. Грубо харкнув, сплюнул на землю. Затем цокнул языком и сплюнул еще раз. Небо наверху было ясным и спокойным – сквозь голые, без листьев, ветви мелькали облака. Листьев в это время уже нет. В это сухое, шершавое время года не бывает ничего, кроме колючек и диких сухих колосьев. В отчаянии он стал бить мачете по кустам. «От такой работенки затупится лезвие. Лучше оставь все как есть».

Откуда-то сзади он услышал свой собственный голос.

«Ярость выдала его, – сказал преследователь. – Он сам сказал, кто он такой. Теперь осталось узнать, где он. Я поднимусь там, где поднялся он, потом спущусь там, где он спустился. Я буду преследовать его до изнеможения. И где остановлюсь я, там будет и он. Он встанет на колени, начнет просить прощения. А я пущу ему пулю в лоб… Вот что случится, когда я найду тебя».

Наконец он пришел. Только чистое, пепельного цвета небо, наполовину выжженное дымкой ночи. Земля осталась где-то там, по ту сторону. Он посмотрел на стоявший перед ним дом. Из трубы поднимался дым тлеющей жаровни. Ноги тонули в мягкой, свежевскопанной земле. Он задел дверь рукояткой мачете. Подбежала собака и стала лизать ему колени. Другая обошла его кругом, виляя хвостом. Тогда он толкнул прикрытую на ночь дверь.

Тот, кто шел следом, сказал: «Хорошо потрудился. Даже не разбудил их. Пришел, должно быть, около часа ночи: когда сон самый крепкий. Когда являются первые сны. После «Спите с миром»[84], когда жизнь оказывается в руках у ночи, когда усталость перетирает струны бдительности, и они, в конце концов, рвутся».

«Не надо было убивать их всех, – сказал человек. – Уж точно не всех». Вот что он сказал.

Утро стояло серое, дул холодный ветер. Он спустился по другой стороне склона, скользя по мокрой траве. Пальцы онемели от холода, и он выронил мачете, которое до сих пор держал в руке. Он не стал поднимать его. Он видел, как лезвие, словно тело мертвой змеи, блестит среди сухих колосьев.

Человек спустился и стал искать реку, пробиваясь сквозь заросли.

Далеко внизу, среди цветущих можжевельников[85], пенит свои воды река, несет в тишине свое густое течение. Петляет, как змея, извивающаяся по зеленой земле. Бесшумно. Если уснешь там, рядом с ней, будет слышно твое дыхание, но не дыхание реки. Плющ спускается с высоких можжевельников и погружается в воду, скрещивает лапы и стелется паутиной, которую реке никогда не распутать.

Человек нашел реку по желтому цвету можжевеловой хвои. Он не слышал ее шума. Только видел, как она змеится в тени. Прилетели чачалаки[86]. Накануне вечером он видел, как они улетали вслед за солнцем, целыми стаями устремляясь к свету. Теперь солнце вот-вот взойдет, и они снова здесь.

Он трижды перекрестился. «Простите меня», – сказал он. И принялся за дело. Когда он дошел до третьего, слезы ручьями текли у него из глаз. А может, это был пот. Убивать тяжело. Шкура у человека прочная. Сопротивляется, даже если покорна внешне. И мачете затупилось. «Вы должны простить меня», – снова сказал он им.