Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан - Страница 35

«Он сел на песок на берегу, – сказал преследователь. – Сел здесь и долго не двигался. Ждал, пока прояснится небо. Но солнце не вышло ни в тот день, ни на следующий. Я помню. Это случилось в то воскресенье, когда у меня умер младенец и мы пошли хоронить его. Нам не было грустно. Я помню только, что небо было серое и цветы, которые мы несли, потускнели и завяли – им как будто не хватило солнца».

«Он сел там и стал ждать. Оставил после себя следы, лежбище в зарослях кустарника. От жара его тела, колодцем рухнувшего во влажную землю, осталась яма».

«Не надо было сходить с тропы, – думал человек. – По ней бы я дошел. Но это опасно – ходить там, где ходят все – особенно с той ношей, которую я взвалил на себя. Эту ношу, должно быть, видно каждому, кто посмотрит в мою сторону. С виду она, наверное, как большая опухоль. Я и сам так чувствую. Когда я почувствовал, что отрубил себе палец, это сначала увидели люди – и только потом я сам. Так и сейчас: хочу я этого или нет, на мне наверняка остался след. Ноша, которую я ощущаю всем телом. А может, я просто устал». Потом он добавил: «Не нужно было убивать их всех. Надо было остановиться на том, которого я должен был убить. Но стояла тьма, спящие тела не отличить друг от друга… С другой стороны, им дешевле будет хоронить всех разом».

«Ты устанешь раньше меня. Я дойду, куда ты хочешь дойти, прежде тебя, – сказал тот, кто шел за ним. – Я наизусть знаю твои повадки. Кто ты, откуда ты и куда ты идешь. Я приду раньше тебя».

«Нет, не здесь, – сказал человек, выйдя к реке. – Если перейти здесь, то потом, дальше, придется переходить еще раз, и тогда я, скорее всего, окажусь на этом же берегу. А мне нужно на ту сторону. Где меня никто не знает, где я никогда не был и обо мне никто никогда не слышал. Потом я пойду прямо, пока не дойду до места. Там меня будет не достать».

Мимо, оглушительно крича, пронеслась еще одна стая чачалак.

«Пойду дальше вниз. Здесь река виляет так сильно, что почти наверняка попадешь, куда не надо».

«Никто никогда не причинит тебя зла, сынок. Я здесь, чтобы защищать тебе. Поэтому я и родился раньше тебя, и мои кости окрепли раньше твоих».

Он слышал, как его голос, его собственный голос медленно льется у него из уст. Слышал, как звучит его голос – лживо и бессмысленно.

Зачем он это сказал? Теперь сын, наверное, смеется над ним. А может, и нет. «Может быть, он злится на меня за то, что я оставил его в одиночестве в наш последний час. Да, в наш. Потому что это был и мой последний час. Даже только мой. Он приходил за мной. Он искал не вас – один я был его целью. Это мое лицо он желал увидеть мертвым, измазанным в грязи, избитым и истоптанным до неузнаваемости. Сделать со мной то, что я сделал с его братом. Но я сделал это лицом к лицу, Хосе Альканси́я. Глядя в глаза ему и глядя в глаза тебе. А ты только плакал и дрожал от страха. Тогда-то я и понял, кто ты такой и как ты придешь ко мне. Я ждал тебя месяц, не смыкая глаз ни днем, ни ночью. Я знал: ты приползешь тайком, как гадюка. Но ты опоздал. И я тоже опоздал. Пришел позже тебя. Задержался на похоронах младенца. Теперь мне ясно. Ясно, почему цветы завяли у меня в руках».

«Не стоило убивать их всех, – думал человек. – Незачем было взваливать себе на спину такую тяжесть. Мертвые весят больше живых. Мертвые давят. Надо было потрогать каждого и найти на ощупь того самого. Я мог узнать его по усам. Да, было темно, но я нашел бы, как прикончить его прежде, чем он бы успел подняться. С другой стороны, может, оно и к лучшему. Плакать по ним будет некому, а я смогу жить спокойно. Главное – найти выход отсюда, пока меня не застигла ночь».

Человек вошел в узкую ложбину реки к вечеру. Солнце не выходило весь день, но свет пробивался сквозь облака и оставлял тени. Так он понял, что было уже за полдень.

«Ты в ловушке, – сказал тот, кто шел следом, а теперь сидел на берегу реки. – Тебе не выбраться отсюда. Сначала наделал дел, а теперь идешь к водопадам – там ты и падешь. Мне незачем идти за тобой. Ты вернешься, как только поймешь, что река загнала тебя в тупик. Я буду ждать тебя здесь. Проведу время с пользой: поупражняюсь в стрельбе, прикину, откуда лучше пустить в тебя пулю. У меня есть терпение, у тебя его нет – в этом мое преимущество. У меня есть сердце, которое бьется, обливаясь собственной кровью, а твое сердце размякло, прогнило и все покрыто плесенью. И в этом еще одно мое преимущество. Завтра ты будешь мертв. Или, может быть, послезавтра. Или через неделю. Неважно когда. Я подожду».

Человек увидел, что река внизу все сильнее сжимается меж двух отвесных стен, и остановился. «Придется вернуться», – сказал он.

Река в этих местах широкая и глубокая. Не спотыкается о камни. Скользит по дну, как по густому, грязному маслу. И если в реку падает ветка, водоворот пожирает ее так скоро, что та не успевает и треснуть.

«Сынок, – сказал тот, кто сидел в ожидании. – Что изменится, если я скажу тебе, что твой убийца мертв? Что мне теперь с этого? Единственное, что имеет значение, – это то, что меня не было рядом с тобой. Что толку объяснять? Меня не было рядом с тобой, вот и все. Ни с тобой, ни с ней, ни с ним. Я не успел ни к одному из вас: младенец и вовсе не оставил о себе ни следа воспоминаний».

Человек долго шел обратно, вверх по реке.

Кровь стучала у него в голове. «Я подумал, что первый разбудит остальных своим хрипом, вот почему я поспешил». «Простите мне эту спешку», – сказал он им. А хрип так походил на сопение спящих… Вот почему он чувствовал себя так спокойно, когда вышел наружу, в ночь. В прохладу той туманной ночи.

Он будто бежал от кого-то. Ноги у него были так измазаны в грязи, что было непонятно, какого цвета на нем штаны.

Я впервые увидел его, когда он нырнул в реку. Он сжался всем телом и пустился вниз по течению, даже не двигая руками – будто шагал по дну. Потом выбрался на берег и разложил сушиться свои тряпки. Я видел, как он дрожит от холода. Дул ветер, было пасмурно.

Я подглядывал за ним через дыру в ограде, за которой хозяин приказал мне пасти овец. Я то и дело оборачивался и смотрел в щель на этого человека, а он и не подозревал, что за ним следят.

Он лег, уперся локтями в землю и стал потягиваться, расправляя телеса, стараясь выставить свои члены так, чтобы ветер скорее обсушил его. Потом натянул рубаху и дырявые штаны. Я увидел, что у него нет ни мачете, ни другого оружия. Только пустые ножны сиротливо свисали с пояса.

Он несколько раз оглянулся по сторонам и ушел. И я уже собирался выпрямиться и дальше пасти своих ягнят, как вдруг снова увидел этого человека. Лицо у него было потерянное.

Он опять бросился в реку, теперь – в средний рукав.

«Что это с ним?» – подумал я.

Так вот, он опять кинулся в реку, а течение подхватило его, как игрушку, так что он едва не захлебнулся. Долго бил по воде руками, но переплыть на другой берег так и не смог. В конце концов, он выбился из сил и снова вышел на наш берег – вон там, внизу. Так кашлял, что чуть легкие не выплюнул.

Раздевшись догола, он снова стал сушиться, а потом поплелся вверх по реке – туда же, откуда пришел.

Ох, и попадись он мне теперь! Знал бы я, что он натворил, я бы забросал его камнями и не пожалел бы ни разу.

Я уже говорил, он был трус. Один раз посмотришь ему в лицо – сразу понятно. Но я не ясновидец, господин следователь. Я простой пастух, а кроме того, если уж на то пошло, и сам довольно робкого десятка. Хотя, конечно, как вы говорите, я мог бы устроить ему засаду, а после хорошего удара камнем по голове он бы как миленький прилег на землю. Тут с вами не поспоришь.

Я так виню себя, когда вы рассказываете обо всех убийствах, которые он, по всей видимости – да нет, наверняка, – совершил. Поверьте, я страсть как люблю кончать таких подонков. Не то чтобы часто приходилось, конечно. Но это, должно быть, так сладко – помочь Господу расправиться с подобным отребьем.