Чужак из ниоткуда 4 (СИ) - Евтушенко Алексей Анатольевич - Страница 43

В кратчайшие, потому что обычно подготовка космонавта занимает несколько лет. Даже первый космонавт планеты Земля Юрий Алексеевич Гагарин готовился к полёту год. Герман Титов, второй советский космонавт, уже более полутора лет. А подготовка к первому полёту моего «крёстного», Валерия Фёдоровича Быковского, заняла около четырёх лет. Американские астронавты в этом смысле не отставали.

А тут — полгода!

Да ещё и мальчишка, которому шестнадцать лет должно исполниться только в конце декабря. В правилах по первичному отбору кандидатов в космонавты чёрным по белому было написано, что принимаются только совершеннолетние граждане. Без исключений.

Труднее всего было преодолеть консерватизм медиков.

Медики вообще консервативны в силу специфики своей профессии (кстати, на Гараде тоже), а уж космические медики особенно. Космонавт должен быть абсолютно здоров, и точка. Отправлять же в космос подростка, чей организм ещё продолжает расти и формироваться — это настоящее преступление. Кто не верит, смотри правила.

— Вы, прежде чем в преступлениях нас обвинять, проверьте здоровье этого молодого человека как следует, — заявил Береговой. — А потом поговорим.

— Да уж проверим, — пообещали медики и взялись за меня по-настоящему.

Не люблю медобследования. Да и кто любит? Это больной человек готов отдаться в умелые руки врачей, дабы вновь обрести здоровье и желательно поскорее. А здоровый старается держаться от медиков подальше. Но в нашем пилотском деле без них никуда, следует признать. Даже подготовленные гарадцы вроде меня, способные до известной степени управлять своим телом и здоровьем, если их профессия связана с большими физическими и психологическими нагрузками — а профессия звёздного инженера-пилота именно таковой и является — проходят медобследования регулярно. Другое дело, что на Гараде медицина и медтехника ушли далеко вперёд и… Впрочем, что там говорить, я не на Гараде, я на Земле, поэтому будем принимать все эти допотопные медицинские процедуры стоически. Тем более, что опыт уже есть — кушкинский военный госпиталь два года назад мне в помощь.

К чести медиков, которые мной занимались, они довольно быстро разобрались, что имеют дело с настоящим феноменом и не стали противиться этому новому для них знанию. Но всё-таки случилось это не сразу.

Началось с изучения моей медкарты, которую родители не поленились забрать из Кушки, и которая с тех пор валялась дома. Тридцатипятилетний врач из Центра подготовки космонавтов, кандидат медицинских наук Эдуард Константинович Залесский («обратный» тёзка Константину Эдуардовичу Циолковскому, по поводу чего космонавты частенько шутили) даже снял очки, подышал на стёкла, протёр их носовым платком, снова надел и уставился в записи.

— Что? Перелом свода черепа; двойной перелом позвоночника: седьмой шейный и одиннадцатый грудной; множественные переломы левой кисти, четыре сломанных ребра. Обширные гематомы, рваная рана на внешней стороне правого бедра… Это шутка такая? Подобные травмы несовместимы с жизнью!

Каждый раз одно и то же, вздохнул я про себя. Сколько можно всем объяснять и доказывать, что я не обычный человек? Даже кремлёвские врачи давно знают. Чазов Евгений Иванович знает. Министр здравоохранения Трофимов Владимир Васильевич знает. Брежнев Леонид Ильич знает! А тут не знают.

— Вот и товарищ Алиев говорил, что несовместимы, — ответил я смиренно. — Но я, как видите, выжил.

— Товарищ Алиев — это кто?

— Алиев Ильдар Хамзатович, подполковник медицинской службы, хирург. Не знаю, как сейчас, а ещё два года назад был начальником кушкинского военного госпиталя. Он меня оперировал после аварии.

— Кушка это…

— Самая южная точка Советского Союза, — напомнил я.

— Рассказывайте, — потребовал Эдуард Константинович, открывая новенькую чистую медкнижку с моей фамилией-именем-отчеством и датой рождения на обложке (я заметил, что дата стоит не та, что в паспорте, а фактическая — двадцать пятое декабря тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года).

— Что?

— Всё. С самого начала.

Пришлось рассказать. О том, как в феврале семьдесят первого года очнулся на больничной койке в незнакомом месте, не зная, кто я такой и что со мной произошло, а затем и все последующие, связанные с моими травмами и восстановлением, события.

— Постепенно память вернулась, — закончил я. — Обе памяти. Только не спрашивайте меня, каким образом сознание взрослого человека, звёздного инженера-пилота Кемрара Гели с планеты Гарад преодолело двести тридцать девять световых лет и слилось с умирающим сознанием тринадцатилетнего советского мальчишки с планеты Земля. Я не смогу ответить вам на этот вопрос. Несомненно одно: Сергей Ермолов, который сейчас сидит перед вами, знает и умеет всё то, что знал и умел Кемрар Гели. А он знал и умел очень много.

— Например? — спросил Эдуард Константинович.

— Вы же читали историю болезни, — пожал я плечами. — Как по-вашему, обычный человек может в течение нескольких дней залечить такие травмы? Я уже говорил как-то врачу из кремлёвской больницы, где сутки лежал по ранению, — стрелял в меня один нехороший человек… — он тоже не верил. Врач я имею в виду. Позвоните Чазову Евгению Ивановичу, в конце концов, министру здравоохранения Трофимову. Да хоть Алиеву в Кушку по спецсвязи! Они вам всё подтвердят.

— Кто я такой, чтобы звонить Чазову и, тем более, Трофимову, — вздохнул Эдуард Константинович. — А вот Алиеву позвоню обязательно. Поймите, дело не в том, что я вам не верю. Верю. Но верить мало, необходимо знать.

— Это просто, — сказал я. — Посадите меня в центрифугу и дайте двадцатикратное ускорение. Могу поспорить хоть на ящик коньяка, что выдержу его, оставаясь в сознании, в течение минуты без всякого противоперегрузочного костюма.

— Я не пью, — сказал доктор. — Но то, что вы говорите, звучит как ненаучная фантастика. У нас лучшие военные пилоты пятнадцатикратную выдерживают максимум пять секунд, затем теряют сознание.

— Я тоже не пью, — сказал я. — Но здесь дело принципа.

Забегая вперёд, скажу, что двадцатикратную, а затем и двадцатипятикратную перегрузку я выдержал. Не сразу, после того, как сдал все анализы и прошёл необходимые обследования, но — выдержал.

— Нет слов, — развёл руками Эдуард Константинович, когда я самостоятельно выбрался из центрифуги после двадцатипятикратной (тридцать секунд без потери сознания). — Если бы не видел своими глазами, сказал бы, что это невозможно.

— Тут у нас бассейн есть для тренировок, — сказал я. — Хотите просижу под водой четверть часа? Без акваланга. Поймите, доктор, человечески организм способен ещё не на такие штуки, если его правильно с детства тренировать.

— А вы, значит, знаете, как тренировать, — утвердительно заметил доктор. По нему было видно, что мои способности и возможности организма его крайне заинтересовали.

— Знаю. Кстати, предлагаю перейти на «ты». Мы же, считайте, ровесники. Это Серёже Ермолову пятнадцать лет, а Кемрару Гели почти тридцать четыре. Правда, гарадских, а гарадский год длиннее земного, но мы и живём дольше.

— Принимается, — согласился Эдуард. — Самому надоело «выкать». Так сколько, если не секрет, живут гарадцы?

— В среднем сто восемьдесят лет. Земных.

Эдуард присвистнул.

— Вот для этого мы и должны как можно быстрее добраться до Луны, — сказал я. — Одному, без помощи братьев-гарадцев, мне не справиться со всем этим. Жизни может не хватить. Даже такой длинной как у меня.

— Имеется в виду развитие землян? — спросил Эдуард.

— В том числе. Ты же хочешь жить сто восемьдесят лет? Ладно, сто восемьдесят уже не получится, староват, но хотя бы сто-сто двадцать — вполне. При этом не впадая в старческий маразм и сохраняя работоспособность…

После того, как решились основные вопросы с медиками, я приступил, собственно, к программе подготовки. Точнее, мы приступили, потому что в Центр прибыл Юджин Сернан.

Американскому астронавту пришлось гораздо труднее, чем мне. Опыт — да, очень много значит. Но когда переходишь на абсолютно новую для тебя технику, да ещё без знания языка… Надо отдать должное, Сернан очень старался, но времени у нас было слишком мало. В какой-то момент, когда я понял, что мне надоело быть переводчиком, и мы остались наедине, я сказал: