На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина - Страница 69

А потом, уже уходя, взяла в руки одну из фотокарточек, на которой Рихард вместе с каким-то товарищем стоял у самолета. И заметила то, на что не обращала внимания прежде, и что без лишних слов сказало ей о том, что Рихарду не были нужны фотографии Адели. Она была вместе с ним всегда. Даже во время полетов. Потому что на борту самолета у кабины белой краской было выведено аккуратно «Адель».

Лене показалось, что ее ударили этим именем, настолько ей вдруг стало больно от вида этого имени. Она знала, что Рихарду приходилось уже терять самолет однажды. Значит, он не один раз выводил имя своей любимой на борту машины. И пусть Адель отказалась от него, передав ему кольцо, но Рихард по-прежнему жил прошлым, уходя в бой под ее именем ради будущего Германии.

Лена плохо спала той ночью. В обрывках сна она видела то своего брата, звавшего ее откуда-то издалека, то плачущую маму, то Котю. Она снова оказалась на лестнице в парадной минского дома, только в этот раз Котя вернулся к ней и обнял ее крепко-крепко, прижимая своей ладонью ее голову к своей груди. И ей было так хорошо в его объятиях, так сладко замирало сердце… А потом Лена подняла голову и увидела, что это не Котя, а Рихард смотрит на нее сверху вниз своими небесно-голубыми глазами. И надо было бы отстраниться, ведь он не Котя вовсе. Но так не хотелось! А затем ей снилась Адель в алом платье. Она сидела в одной из гостиных Розенбурга, закинув ногу на ногу, и курила сигарету на длинном мундштуке, как баронесса. И говорила с Леной едко и зло. Что они с Рихардом одно поля ягоды. Что они любят кататься на лыжах в Альпах и вместе играют в теннис. А она, Лена, даже ракетки никогда не держала в руках. И что Рихард только ее, Адели, и всегда будет ее. А прием по случаю свадьбы они непременно устроят в «Кайзерхоффе».

— Нет, ты не сможешь быть с ним! Потому что ты еврейка! Ты еврейка! — с ненавистью и отчаянием крикнула Лена и проснулась тут же, сгорая от стыда за эти слова. Она бросилась к умывальнику и плескала холодной водой в лицо, чтобы смыть остатки этого сна. А затем зачем-то долго рассматривала себя в зеркальце над умывальником, невольно сравнивая с брюнеткой на фотокарточках в альбоме и понимая, что проигрывала это сравнение вчистую.

Невысокого роста. Худенькая. Из-за скудного рациона последних лет у нее почти совсем исчезли округлости внизу, и немного уменьшилась грудь. Неудивительно, что Иоганн принял ее за подростка, когда увидел впервые, и по-прежнему считал, что ей шестнадцать лет, как рассказал недавно.

Лицо тоже похудело. Обострились скулы. А еще ей показалось, что так и бросается в глаза ее длинный нос и острый подбородок. «Я похожа на мышь!»

—

с ужасом решила Лена, поворачиваясь то одной стороной лица к зеркалу, то другой. Единственное, что могло бы служить украшением лица сейчас — большие светлые глаза и рот с пухлыми губами. А еще у нее были густые, длинные волосы пепельного оттенка. Правда, это едва ли могло служить украшением сейчас, когда она вынуждена была их прятать под косынкой, с трудом натягивая ту на свернутую в узел косу.

— Я красивая? — спросила Лена Войтека, когда он помогал ей развешивать постиранное белье тем же днем. Поляк замер и удивленно взглянул на нее. На его скулах вдруг заалел румянец под темной щетиной. Потом он продолжил вешать простыню, отвернувшись от нее, и ей пришлось повторить вопрос.

— Ты красивая. Очень красивая, — проговорил он глухо, не оборачиваясь к Лене. Она видела, что он почему-то напрягся в этот момент. Резко обозначились мускулы рук под подворотами рукавов рубашки. — У тебя глаза как небо. А улыбка — солнце. Потому что когда ты улыбаешься, ты светишься. Как солнце.

Войтек вдруг так резко развернулся и шагнул к Лене, что она не успела среагировать. Он был быстрым как хищник. Протянул к ней руки и обхватил в объятии, прижимая к себе так крепко, что перехватило дух. Ее локти оказались при этом притиснутыми к его туловищу, и она бы даже не смогла выпростать руки из этой хватки, чтобы сопротивляться. Да и почувствовал бы он ее удары, реши она бить? Поляк был очень сильным. И мог бы легко сделать с ней что-нибудь против ее воли. Никто не увидел бы их за развешанными на веревках полотнищами белого белья. Наверное, поэтому Лена так испугалась этого порыва. Этой силы, которую чувствовала в его напряженном теле.

Войтек отпустил ее в ту же секунду, как она начала отстраняться, чуть уперев руки в его грудь. Не стал удерживать. Лена даже отступила на пару шагов от него, ошарашенная этим проявлением чувств.

— Войтек! — только и произнесла, не понимая, что ей нужно сказать или сделать.

— Прости, — глухо пробормотал поляк. А потом развернулся, чтобы уйти и чуть не сбил с ног Руди, неожиданно появившегося из-за развешенной простыни.

— Чего тебе? — буркнул мальчику неприветливо Войтек, и тот даже отступил на шаг от него опасливо.

— Мне нужна Лена, — Руди полез в карман шорт и достал сложенный лист бумаги. Сердце Лены, до этого момента бившееся бешено от страха, замерло в радостном предчувствии. Рихард снова написал ей! Пусть он ищет сведения о ее матери из чувства долга и жалости к ней, но…

Лена не могла скрыть острого разочарования, когда, быстро развернув листок, прочитала всего пару строк. Ей хотелось, чтобы он написал больше, чтобы положить эту записку к той, что получила первой, и перечитывать ее после. И только потом пришло ощущение беды.

«Я не могу писать тебе сейчас. Тебе лучше пойти к дяде Ханке тотчас же, как получишь эту записку.

Глава 15

— Такое не предают равнодушно бумаге. Такое сложно написать. Мне кажется, что лучше говорить об этом, чтобы сразу найти слова утешения.

Так начал Иоганн, когда встревоженная Лена нашла его в библиотеке. Он как раз закончил читать письмо от Рихарда — листки с ровными линиями строк, написанными знакомым уже почерком лежали у него на коленях.

— Ты знаешь, Лена, в нашей стране приняты многие законы ради светлого будущего Германии. Они были разработаны для общего блага, но порой они приносят горе в частности, — он помолчал, взглянул на листки, словно забыл, о чем он хотел сказать, а потом продолжил. — Есть такой декрет. «Указ об эвтаназии». Ты знаешь, что такое эвтаназия, Воробушек?

Нет, Лене не доводилось прежде знать это слово. Она не понимала его смысла, как ни пыталась уловить его. «Поддержка в смерти»? «Помощь в смерти»?[30] Но только одно слово «смерть» уже заставило ее напряженно замереть, чувствуя, как все сжимается внутри от дурного предчувствия.

— Эвтаназия — это помощь смертельно больному человеку, облегчение его мук смерти. То есть ему, обреченному на смерть по каким-либо причинам, помогают в умирании, — объяснил Иоганн.

— То есть его убивают?

— Что-то вроде этого, — поморщился Иоганн. — Воробушек, под указ об эвтаназии Германии попадают не только смертельно больные люди, но умственно отсталые и больные психического характера. Понимаешь, Лена, ефрейтор Кнеллер написал, что твоя мать была признана психически больной и согласно этой директиве подлежала эвтаназии.

— Что? — переспросила Лена, не понимая смысла слов, которых только что услышала. Они никак не складывались в ее голове, распадались на части, как куски головоломки. Только одно слово крутилось и крутилось в голове. «Смерть». Ее ноги ослабели и перестали держать. Потому она опустилась на пол возле кресла Иоганна, пытаясь совладать с легкими, куда вдруг перестал поступать воздух.

— Мне очень жаль, Воробушек. Я бы с большим удовольствием сказал что-нибудь другое, но… Рихард опасался, что ты не поймешь из-за сложности перевода, если напишет сам.

Иоганн положил ладонь на ее опущенную голову, пытаясь лаской унять накал боли. Но для Лены сейчас это прикосновение было сродни ожогу. Даже Иоганн вдруг привиделся ей врагом сейчас. Частью той системы, которая перемалывала людей, стирала их, уничтожала только потому, что когда-то была принята своя особая программа критериев жизни и смерти. Потому она уклонилась из-под его ладони, чем задела его, судя по дернувшемуся уголку рта.