Открывашка и пробой - Смолин Павел - Страница 13

Вру – я бы Валентину сплавил при первой возможности!

– В городе и деревнях окрестных нас многие в лицо знают, – продолжил он. – Едем по улице, а сзади дети бегут: «Волки едут, волки!», – грустно ухмыльнулся. – Взрослые не орут, но стараются подальше держаться. Какая реакция у подростка-оборотня на такое отношение может быть?

– Такая же? – предположил я.

– Такая же! – подтвердил он. – Подрастет – поймет и простит, мы все однажды понимаем и прощаем. А по весне она в соседней деревне пенсионерке одной вреднючей огород подрядилась вскопать. Работу сделала, а та орать начала – криворукая мол, придется все перекапывать теперь. Не заплатила, – развел руками. – Валя разозлилась и трансформировалась.

– Порвала? – спросил я.

– Только платье и сапоги, – покачал он головой. – Просто чтобы до дома быстрее добежать, поплакать, – горько вздохнул. – Но закон нарушила – оборотням перед обычными людьми трансформироваться нельзя, приравнивается к угрозе жизни.

– А почему не в тюрьме тогда? – спросил я.

– Свидетелей не было, а мужики, когда узнали, ночью следы замели, – ответил он. – Когда следователи из города приехали, остались только слова пенсионерки и Валины слезы – мы ее научили, что говорить надо. Пенсионерка та – известная всему району скандалистка и кляузница, веры ей у следствия нет совсем – даже оборотню верят больше, у нас в Липках-то шестой год ни одного правонарушения. Но у Валентины теперь испытательный срок. А в прошлый понедельник закон приняли, по которому оборотни не пять лет в армии служат, а все пятнадцать. А это, Андрей, почти верная смерть – нас в самые горячие места отправляют, время для подхода основных сил выигрывать. Валька-то храбрая, не боится, но все равно девке обидно – всю молодость с жуками воевать будет, демобилизуется «старой девой», а оборотням и так семью строить непросто. Все это, само собой, не дает ей право на тебе отыгрываться, – строго добавил он.

– Она и не отыгрывается, – снова соврал я.

То же мне благодетель – сейчас на волчицу наорет и уйдет, а я-то с ней останусь.

– Хорошо, что не отыгрывается, – смирился он и открыл чемодан, вынув оттуда привычного вида тонкую тетрадку с зеленой бумажной обложкой. – Помоется – передай, чтобы больше не забывала. Хорошо, что мне по пути, так бы пришлось ей завтра двойку ставить.

Приняв тетрадку с аккуратно выведенным «для домашних работ по русскому языку», увидел «нашу» фамилию – Штырковы. Запомним.

– А у вас отдельная школа получается? – спросил я.

– Отдельная, – указал он направо по улице. – Пятеро учеников и двое преподавателей – Вадим Андреевич точные науки преподает, я – естественно-научные и гуманитарные, – немного подумав, он спросил. – А ты школу-то успел закончить?

– Наверное да, – кивнул я. – Аттестат есть, ни одной тройки.

– Какой ты молодец! – похвалил меня Константин Владимирович и поднялся на ноги. – Пойду я, время позднее. А ты оптимизма не теряй – это самое главное! Валька к тебе привыкнет, еще подружитесь, а там, глядишь, и свадьбу вашу сыграем! – подмигнув, он заржал и пошел к калитке.

Да я скорее на змее подколодной женюсь, чем на этой!!!

Мылся я на чистом автоматизме – думал про разговор с Константином Владимировичем. Валентина у нас получается очень трагичная, а я должен терпеть и пытаться подружиться. А мне типа легко – выдернули из уютной квартирки, сломали весь план на жизнь, заперли в лаборатории, а потом выпнули в волчье логово. Удачи тебе, пацан, ждем через год в военкомате!

А какие альтернативы? Сбежать и попроситься в детдом? А кто гарантирует, что там будет лучше? И возьмут ли вообще? Я же типа отработанная «открывашка». Бюрократия – ей вообще на всё плевать, человек для нее – статистическая единица, которую при необходимости нужно как можно быстрее «провернуть» через шестеренки механизма. Армейский лейтенант мне уже все объяснил – сбегу отсюда, скорее всего отдадут на воспитание другим оборотням. Грёбаный замкнутый круг, выйти из которого получится только естественным образом – в армию.

А Константин Викторович вообще правду говорил или нет? У меня две картины мира теперь в голове: одна – официальная, другая – оборотническая. В какую верить? А зачем вообще верить? Нужно приспосабливаться – сделать-то я все равно ничего не могу, а жить хочется. И жить, по возможности, как можно лучше.

Сполоснув после себя тазик, повесил его на стену и принялся одеваться, вспоминая последнюю на сегодня (очень на это надеюсь) встречу с Валей – когда она вышла из бани, я вручил ей тетрадку, получив в ответ холодный вопрос:

– Нажаловался?

– А на что мне жаловаться? – пожал я плечами. – Своя комната, вкусная еда, воздух свежий – не жизнь, а малина.

И Валентина с разочарованной миной – не хочет раб нарываться – ушла в дом.

Вернувшись мыслями в здесь и сейчас, я вышел из бани и повесил старенькое белое полотенце – в шкафу еще два, желтое и синее, но тоже старые – на веревку сушиться. Подумав, перевесил – теперь рядом с Валиным висит. Маленькая, трусливая, совершенно никчемная гадость. Достойная раба! Перевесив полотенце снова, я похлопал ладонями по распаренным щекам и пошел в дом. К черту – вкалывать я согласен, это типа оплаты комнаты и питания. Это – справедливо и даже полезно для здоровья. К тому же – хорошая подготовка к армии, там здоровье – главное. раба! Вернувшись мыслями в здесь и сейчас, я вышел из бани и повесил старенькое белое полотенце – в шкафу еще два, желтое и синее, но тоже старые – на веревку сушиться. Подумав, перевесил – теперь рядом с Валиным висит. Маленькая, трусливая, совершенно никчемная гадость. Достойная раба! Перевесив полотенце снова, я похлопал ладонями по распаренным щекам и пошел в дом. К черту – вкалывать я согласен, это типа оплаты комнаты и питания. Это – справедливо и даже полезно для здоровья. К тому же – хорошая подготовка к армии, там здоровье – главное.

Но с этого момента унижать себя никому не дам! На короткой дистанции играть в подчинение – это выгодно, потому что волчице от этого неприятно, и она теряет интерес, но так я рискую заиграться – вон, уже мелкие пакости придумываю. Это же не нормально! Прелести добавляет тот факт, что для этого хватило нескольких часов. Я же не такой! Я – целостная, сформированная личность с четкими жизненными ориентирами и непробиваемой самооценкой!

Пылая праведным гневом, зашел домой и направился в темную, освещаемую попадающим в окно светом уличной лампочки, большую комнату.

– Куда это ты полез, раб? – раздалось из-за шкафа.

Там тоже темно – ей свет и не нужен. Я пошел к шторке.

– Тебе сюда нельзя, раб! – в голосе послышался закипающий гнев.

Я отодвинул штору. Окно было и здесь, и свет звездного неба помог рассмотреть контуры шкафа у правой стены, письменный стол у окна и кровать с сидящей на ней Валей у стены левой.

– Ты что, совсем страх потерял? – прошипела она на меня.

Именно!

– Я?

– Ты! – рявкнула она.

– А что такого? – нагло спросил я.

В темноте увидеть движения Валентины не получилось вовсе – меня второй раз за день схватили за горло, прижав к спине.

– Ничего ты мне не сделаешь! – прохрипел я.

Фыркнув, она усилила давление:

– Уверен?

– Плевать! – просипел я.

А вот в этом совсем не уверен – страх вернулся, остро захотелось жить дальше. Тут же так много хорошего! Корова, например – смотришь на нее, и на душу снисходит покой.

Волчица разжала руку, я удержался на ногах и закашлялся. Она – снова не успел разглядеть движение, будто сквозняк по комнате пронесся – вернулась в кровать и накрылась одеялом. Голая спит, что ли?

– Утром я с тобой разберусь! – грозно пообещала она.

– Спокойной ночи, – пожелал ей я и пошел к шторе.

На первый раз, думаю, достаточно.

– Это твоя последняя ночь, раб, – бросила она мне в спину.

Нет, недостаточно.

– Что ты как попугай заладила – «раб», «раб»? – остановившись, раздраженно спросил я. – Типа игра такая? Ты от этого возбуждаешься? Или охеренно важной себя чувствуе…?