Невестка слепого барона (СИ) - Ром Полина - Страница 1

Тело болело все целиком, даже дышалось с трудом. Сознание то уплывало, то возвращалось. Я уже пробовала оглядеться, когда меня откуда-то переносили в эту комнату. И это напугало меня так, что повторно осматриваться не хотелось. Мне мерещились какие-то бесконечные коридоры, по которым меня, причитая и голося, тащили черные женщины, похожие на тощих встрепанных ворон.

Странное ощущение некой неправильности всего мира накатывало волнами, и временами мне казалось, что я перестаю понимать разговор женщин. Не смысл слов, а сам язык говорящих. Он был совсем чужой, даже не славянский. Мне становилось то лучше, то хуже…

В моменты, когда я приходила в сознание, открывать глаза все равно было страшно. Рядом со мной тихо разговаривали три или четыре женщины, и диалог их казался мне таким безумным, что я продолжала лежать, не шевелясь и притворяясь мертвой. Тем более, что сейчас я понимала все слова. Только смысл беседы ускользал.

— …неужели она сама? Неужели даже гнева Господня не побоялась?!

— Кто знает, сестра Эшли. Только я последним человеком буду, кто девочку осудит. Вспомните, что с его второй женой было. Вспомнили? От то-то и оно! Как у покойной Роуз сил-то хватило столько лет терпеть их. Прости Господь ей все прегрешение и упокой душу страдалицы…

— Сколь она прожила-то в браке?

— Лет семь, не менее.

— И не говорите, сестры. Как вспомню последний день святого Патрика, так и перекрестится тянет. Как она, бедняжка, до церкви-то дохромала тогда? Я ведь ей сама раны промывала. И видно, что от плети… А она только глаза долу держит и твердит, что упала.

— Сказывают, что герцог войска собирает. Баронет-то в Грондер по осени уйдет. Вроде как поход дальний ожидается по весне. А в зиму войска при герцоге кормиться будут и всяческому бою обучаться. Вот Слепой барон и решил сына оженить напоследок еще разок. Вдруг хоть эта невестка плодовитой окажется.

— Нипочем бы я своего ребенка в ихнее логово не отдала! Это у Слепого третья невестка уже будет. И ведь заедят они ей жизнь. Как есть заедят. Сама баронесса и постарается. Как же родителям кровинку-то свою не жаль?

— Ой, сестра Айслин, их тоже понять можно… У родителей она аж седьмая. Старших-то они пристроили уже, а Клэр так и не сговорили ни с кем. Семья ведь все беднее и беднее. Ну-ка, столько добра в приданое раздать!

— Вот кому Господь плодовитость-то без ума дал! Матушка, госпожа Висла, ее опять пузатая ходит. Давеча приходила, свечку ставила за благополучие рода: все сына мечтает родить. Они лишний рот скинули, да и радуются, что хоть голодать девица не будет.

Скрипнула дверь, и кто-то вошел. Женщины затихли, кажется, даже дышать перестали.

— Не судите, сестры, да и не судимы будете, – строго вмешался третий, весьма властный голос. – Как она? В себя пришла?

— С этакой высоты упасть… Дышит: так и уже слава Богу, преподобная мать, – тихо ответили ей.

На лицо мне снова легла теплая влажная тряпка, и кто-то аккуратно, почти нежно принялся промокать сильно саднящий висок, приговаривая:

— Ну вот, опять ссадина у нее закровила.

— Нечего тут вздыхать над ней. Лучше ступайте на молитву, а я побуду здесь. Как молитва окончится, сестра Брона, ты придешь и сменишь меня, – это говорил тот строгий голос, который вмешался в беседу последним. – Ступайте!

Снова скрипнула дверь. Оттуда пахнуло странной смесью запахов: растопленного воска, пригорелой каши, сдобной выпечки. По коридору, удаляясь, гулко и часто простучали шаги.

«Интересно: у них что, обувь из дерева? И кто вообще такие эти странные тетки?», — эта была моя первая связная мысль.

Женщина, оставшаяся в комнате, села в ногах на моей кровати и спокойно произнесла:

— Не притворяйся, Клэр. Я вижу, как дрожат твои ресницы. Открывай глаза и слушай, что я тебе скажу, – голос звучал спокойно, но требовательно.

Имя было незнакомое. Совсем незнакомое. Пусть я с трудом приходила в себя, но точно знала, что меня зовут Ксения. Однако сейчас стояла такая тишина, что я четко осознавала: в комнате нас только двое. Значит… Значит, эта женщина обращается ко мне. Просто она путает меня с какой-то Клэр. Сейчас я ей все объясню…

Глаза я послушно открыла и уперлась взглядом в узкое морщинистое лицо женщины в годах. То, что одежда на ней была монашеская, я поняла как-то сразу: длинная черная хламида с широкими рукавами, в которых прятались бледные и узкие кисти рук. На высохшей, почти плоской груди -- большой золоченый крест, поигрывающий в солнечных лучах яркими камушками цвета свежей крови. Странной кажется его необычная форма -- он увенчан шаром. На голове старухи – сложное белоснежное сооружение с отогнутыми от лица крыльями. Не представляю, как правильно называется эта штука, но никем, кроме монашки, женщина быть не могла: именно такие головные уборы я видела в исторических фильмах. Женщина заговорила, держась правой рукой за свой крест на груди и нервно постукивая по нему тощим указательным пальцем:

— Гибель невесты накануне свадьбы могла испортить репутацию моего монастыря. Это был отвратительный и глупый поступок, и прощения тебе не будет. Ты в гордыне своей решила, что лучше Господа знаешь, какой крест тебе нести по силам. Ты готова была погубить и свою бессмертную душу, и судьбы сестер этой святой обители. После вечерней молитвы ты будешь оставаться в часовне и отбивать земные поклоны. Триста каждый день. Ты поняла меня, Клэр?

Я смотрела не на нее, боясь даже моргнуть. Эта женщина завораживала меня, как факир со своей дудочкой змею. Даже мерное сухое постукивание пальца по металлу креста вызывало у меня оторопь. Да еще и речь свою она произнесла почти в такт этим негромким звукам.

Видя, что я молчу и не произношу ни слова, она удовлетворенно кивнула головой и, резко встав, покинула комнату. Ходила она, кстати, совершенно бесшумно. А я осталась в полной растерянности, пытаясь сгрести в одну кучу мысли и странное ощущение реальности этого мира. Совершенно чужого мира.

Вот стены. Обычные беленые стены, какие на старых дачах иногда бывают. Это не краска, а именно побелка, чуть пожелтевшая от старости. На стене висит крест. Большой грубо вырезанный из тёмного дерева крест. Только в отличие от обычного христианского, верхняя часть упирается в деревянный шар размером с мой кулак. У старухи на груди был тоже с шаром.

Из положения лежа я вижу только сводчатый потолок и кусок деревянной некрашеной двери. А под потолком нет люстры. Нет лампочки. Нет бра на стене. Вообще нет ничего, что могло бы освещать комнату.

Сажусь медленно, аккуратно, стараясь не обращать внимание на слабость, боль и тошноту. Мир вокруг плывет и теряет четкость. Это просто у меня кружится голова…

Узкая комната. Одно небольшое окно: стрельчатое, забранное массивной решеткой. У окна маленький стол из посеревшего от времени дерева и два табурета. Такие можно увидеть в фильмах про военные времена.

На полу из широких каменных плит, шершавых и неровных даже на взгляд, аккуратно стоят деревянные сланцы. Больше не представляю, как можно назвать такую обувь. Перемычка из кожаного шнура, а подошвы из настоящего дерева. Сланцы не новые: их явно долго носили, и на дереве четко отпечатались следы узких ступней. Два неуклюжих топчана с толстыми ножками. На одном из них я и сижу сейчас. Серое белье. Серое не от грязи – пахнет от него травой. Просто ткань такая странная…

Ощупываю накрывавшую меня простыню, подношу поближе к глазам. Непропряды, разная толщина нитей… Как будто и не машина ткала, а в каком-нибудь экопоселении на сувениры такую изготовили. Рука дрожит. Я еще очень слаба и потому бросаю полотно, продолжая осматриваться…

Только вот взгляд непроизвольно возвращается к руке, отбросившей ткань. Тонкая девичья рука, чуть смугловатая и сильно ободранная от локтя до запястья. Ссадина совсем свежая, даже чуть сочится сукровицей. Совершенно чужая рука, которая, как ни странно, слушается меня…