Волаглион. Мой господин. Том 2 (СИ) - Баунт Софи - Страница 28

— Я. Уже. Сказала, что...

— Так скажи снова! И в этот раз будь со мной, а не против. Я тут из кожи вон лезу в попытках добиться твоей помощи, и ради чего? Убийцы неспособны понять страдания других!

— Я могу сказать, что происходит с тобой на самом деле. Знаешь, как ты себя ведешь? — Она толкает меня в грудь. — Привет, я Рекс. У меня был отец-деспот, который разрушил мое детство и теперь я латаю раны, трепая нервы близким, доказываю свою силу через агрессию и доминирование, ни во что ни ставлю других, потому что мои детские травмы куда важнее и главная цель в жизни — доказать, что никто не смеет мне указывать.

— Сказала девушка, которая меня убила.

— А кто еще тебе скажет правду, как не я?

— Мне нужна свобода, а не правда!

— Свобода? А ты был свободен? Ты уверен?

— Это еще что значит?

Сжимаю руку на ее шее, надавливаю большим пальцем на гортань. Сара дергается. Шаг вперед. Сажу ее обратно. Синие радужки темнеют, превращаются в ночной океан.

— На фундаменте детских травм ты построил себе тюрьму, — менторским тоном заявляет она. — Ты хочешь мести. Всем! Мести за украденное детство, за одиночество, за непонимание, за страх, за свою смерть. Ты кипишь от ненависти к миру. И к себе. Ты заперт в клетке, которую сам и соорудил, хочешь всех наказать и идешь всю жизнь напролом, но очнись, наконец-то, и оглянись. Твоя жажда доказать миру свою силу и достижение этой цели не уничтожат чувство несправедливости, которое ты в себя зашил. Ты всегда был несчастен. Потому что бежал куда-то, забывая жить настоящим, застрял в прошлом и бесконечно жалеешь себя, повторяя: «Если бы отец был другим, я бы не страдал сейчас», «Если я уничтожу врагов, то успокоюсь», «Если Сара мне поможет, то я возрожусь и стану счастливым». Нет, не станешь. Ты вновь будешь приходить домой и бухать в одиночестве каждый вечер. Ты будешь таким же несчастным, как и сейчас. Потому что даже после смерти ты так ни черта и не понял. Ну и к чему мне возвращать твою никчемную жизнь?

— А что насчет тебя? — перебиваю я. — Ты другая крайность. Тебе на все плевать. Сколько человек убьет демон, придется ли всю жизнь ему прислуживать, не убьет ли он тебя саму, когда ты ему надоешь... Откуда столько безразличия?

— Проживи мою жизнь, пройди через годы, когда ведьм сжигали на кострах и, возможно, ты научишься не высовываться и вести себя тихо, Рекси. Хотя сомневаюсь. Для этого нужны мозги, а не тестостероновый сироп, вместо них.

— Это у меня-то? Ты душу демону продала, детка! Только конченная дура могла на подобное пойти.

Сара дает мне пощечину.

— Пошел вон!

Она шипит заклинание, взмахивает рукой, и я отлетаю в стену. С верхней полки падает веревка: змеей закручивается на шее и сжимает горло.

Пока я задыхаюсь, Сара поднимает выпавший из рук холст и сокрушенно осматривает его.

Каким-то чудом мне удается справиться с удушкой и завопить:

— Я знаю, что Волаглион хочет занять мое тело в полнолуние! Осталось две недели. И ты мне поможешь!

— Иди к черту, Рекс, — вздыхает она.

И уходит, но я хватаю ее запястье, да так жестко, что пугаюсь, не сломал ли кость. Сара бьет кулаком мне в челюсть.

Кулаком, твою мать!

Я падаю на деревянные стеллажи, задницей проламываю нижние полки. Сверху сыпятся пробирки. Разбиваются о голову. На лицо сползает горчичная, болотная жижа.

Я окончательно взрываюсь, теряю все источники самообладания, и мы с Сарой орем друг на дружку. Она кричит, что я невыносимое мурло, обещает отпраздновать, когда я, наконец-то, сдохну, и еще десятки других отвратительных фраз, которые я стараюсь пропускать мимо ушей, ведь в ответ покрываю ее не меньше. Мы швыряемся всем, что попадает под руку. В основном я. Но она от злости поджигает на мне рубашку, которую я сбрасываю и тушу ногой. Мне не причинить сильной боли Саре. Не смогу. Так что в ответ — хватаюсь за шкаф и переворачиваю его. Травы, зелья, книги, кости, флаконы — все валится на пол. Звон. Хруст. Треск. Мешанина запахов.

— Немедленно прекрати! — орет Сара. — Иначе я...

— Что? Что ты сделаешь? — ору в ответ. — Убьешь меня?!

— Брось сейчас же! — визжит она, отбирая топор, который я уже давненько приметил.

— Значит так, — твердо чеканю я, — медальон твой больше на меня не действует, убивай меня хоть до бесконечности, я буду возвращаться. И разгромлю эту богадельню до фундамента, если не начнешь отвечать на вопросы. Терять мне, видишь ли, нечего. — Размахиваюсь. Вонзаю топор в стену. — Знаешь, в этой комнате не хватает окон. Добавлю парочку.

Жду ответного удара. А его нет.

Сара иступлено моргает, напряженно замирает, глядя на меня, потом скрещивает руки на груди и бесцветно выдает:

— Знаешь что? Валяй. Надоело. Сходи с ума. Мне плевать.

Я перевожу взгляд на пьедестал. Плевать? Хорошо.

Сейчас проверим.

Подскакиваю, раскрываю гримуар и выдираю жменю страниц: точнее, пытаюсь, но лишь режу о них пальцы. Из чего они сделаны, проклятый случай? Краем глаза замечаю Сару рядом. В ее руках канделябр.

Тупая боль у виска.

Успеваю сообразить, что меня долбанули по голове, успеваю даже осознать, что падаю.

Мир гаснет.

Ты опять выходил.

Сжимаю зубы. Ремень ударяет по предплечью, и я вдавливаюсь в стену, хочу отползти, но мешает тяжелый сундук, в котором отец закрывал меня, когда я был младше. Мне восемь. С годами он придумывает все новые и новые способы, как запугать или унизить, или запереть меня, чтобы не сбежал.

— Нет, папочка...

Глотаю слезы.

— Девятая заповедь!

— Я не вру, папочка, я был здесь.

Плачу и закрываю лицо. Плачу беспрерывно. Мне некуда деться. Отцу противостоять нельзя, и приходится делать то единственное, что я могу. Он не станет бить по лицу, потому что я хожу в школу, но может ударить по пальцам: и я держу их у глаз. Я слаб, одинок и знаю, что никто меня не спасет.

— Лжецы горят в аду, Рекс, в аду, слышишь? Из-за тебя и я могу попасть туда! Бог накажет меня за тебя, но я должен учить, а ты, безмозглый ублюдок, не можешь уяснить простые истины. За что мне все это, а? За что?

Вновь удар — по бедру. Я сжимаюсь и скулю:

— Прости меня, прости, пожалуйста, прости...

Отец достает наручники из куртки и пристегивает мое запястье к батарее.

— Все выходные будешь сидеть здесь, понял? Как тупорылая собака! На привязи. — Он смотрит на меня, затем достает ножницы из своего сундука. Захлопывает его, и я подпрыгиваю. Мозолистые пальцы сжимают мои волосы. Чиканье. Клочки падают на колени. — Учительнице скажу, что у тебя вши.

— Да, папочка...

— И хватит реветь! Ты омерзительно себя вел, ты должен беспрестанно молиться, учти.

Я бормочу что-то... надо отвечать громко, иначе отец ударит вновь, но всхлипывания мешают говорить, горло разбухает, и я немею.

***

Просыпаюсь резко. Так, словно меня треснули хлыстом. Кажется, даже с криком. Дергаюсь, мокрый от жуткого детского кошмара, от прошлого, с запахом ладана в носу, звуком скрежетающих о батарею наручников. Впрочем, железный звук не исчезает. Тело ноет. Запрокидываю голову и понимаю, что привязан к стене — кандалы на запястьях и лодыжках. Что происходит?

Мозги как битое стекло. Голова кругом. Над макушкой трещит тусклая лампочка. Каждый шорох причиняет почти физическую боль.

— Выспался?

Вздрагиваю от голоса, сочащегося из темного угла. Инга сидит на деревянном ящике и щелкает орехи, вокруг нее не меньше пяти открытых мешков.

— Фундука? — предлагает она.

— Ты... че делаешь? — хриплю сухими губами.

— Ем.

— А?

— В кладовой запасы орехов не помещались, и часть мешков перенесли сюда. Иларий заказал их год назад для оладий, а у Сары оказалась аллергия.

— Пять мешков? На оладьи?

— Девять. — Она весело хмыкает. — Будешь?

— А помочь ты не хочешь?