Под осенней звездой - Гамсун Кнут - Страница 19

• Предыдущая
• 19/22
• Следующая

Но я долго изворачивался и в конце концов добился того, что он позволил мне написать письмо, с тем чтобы потом я все предоставил ему. Бумагу я снова взял у ленсмана.

После всех этих волнений я долго не мог успокоиться, и в тот вечер не сумел написать ни строчки. Я раз думывал: мне нельзя писать капитану – это может поставить в неловкое положение его жену, стало быть, нужно написать моему приятелю Фалькенбергу и попросить его, чтобы он присмотрел за моим изобретеньем.

А ночью мне снова явилась покойница, скорбная фигура в длинном одеянии, она никак не хотела отвязаться от меня и требовала свой ноготь с большого пальца. И явилась она в самое неподходящее время, когда я еще не оправился от недавних волнений. Леденея от ужаса, я видел, как она проскользнула в дверь, остановилась посреди комнаты и простерла ко мне руки. У противоположной стены спал мой напарник, и я испытал необычайное облегчение, когда услышал, как он стонет и мечется на постели, – значит, он тоже был объят ужасом. Я покачал головой, давая ей понять, что похоронил ноготь в укромном месте и ничего больше сделать не могу. Но покойница не уходила. Тогда я стал вымаливать у нее прощение; и тут меня вдруг охватила злоба, я не выдержал и прямо сказал, что не намерен больше вести с ней пустые разговоры. Да, я по глупости взял на время ее ноготь, но вот уже который месяц пошел с тех пор, как я приделал к трубке ракушку, а ее ноготь снова предал земле… Тогда она скользнула к моему изголовью, чтобы накинуться н а меня сзади. С отчаянным воплем я подскочил на по стели.

– Ты что? – испуганно спросил мой напарник.

Я протер глаза и объяснил, что просто мне приснил ся дурной сон.

– А кто тут сейчас был? – спросил он.

– Не знаю. Да разве был кто-нибудь?

– Я видел, как кто-то выскользнул за дверь…

Прошло несколько дней, я собрался с мыслями и сел писать письмо Фалькенбергу. «У меня в Эвребё осталось небольшое лесопильное приспособление, – писал я, – возможно, со временем оно пригодится в лесном хо зяйстве, и я хотел бы забрать его при случае. Будь так любезен, присматривай за ним, чтобы оно не про пало».

Я выбирал самые вежливые выражения. Мне нельзя было уронить достоинство. Ведь Фалькенберг, конечно, расскажет о моем письме на кухне, а может быть даже прочтет его вслух, поэтому нужно быть на высоте. Но я не ограничился одной вежливостью и назначил точ ный срок: в понедельник одиннадцатого декабря я приду и заберу свою пилу.

Я подумал: ну вот, срок поставлен твердо; если в назначенный понедельник пилы там не окажется, я дол жен буду что-то предпринять.

Я сам снес письмо на почту и заклеил конверт мар ками…

Смятение не покидало меня, ведь я получил такое чудесное письмо, оно прислано на мое имя и хранится у меня на груди. «Не пишите». Что ж, зато я могу пойти туда. И не зря она поставила многоточие…

А если одно слово подчеркнуто, это вовсе не значит, что она сердится: возможно, это сделано просто для того, чтобы усилить впечатление? Женщины так любят подчеркивать слова и так часто ставят многоточие. Но ведь на нее это совсем не похоже!

Через несколько дней я закончу работу у ленсмана. Все идет как по маслу, я рассчитал правильно, и одиннадцатого числа буду в Эвребё! Мешкать незачем. Если капитан действительно позарился на мою пилу, надо действовать сразу. С какой стати я позволю этому чело веку украсть миллион, который достался мне с таким трудом? Разве я не работал в поте лица? Теперь я уже жалел, что написал Фалькенбергу такое вежливое пись мо, надо было проявить твердость, а то он, чего доброго, думает, что я тряпка. Возьмет еще да засвидетель ствует, что вовсе не я изобрел пилу. Эге, дружище Фаль кенберг, этого только не хватает! Смотри, погубишь свою бессмертную душу; ну, а если это тебя не пугает, учти, что я притяну тебя к ответу за лжесвидетельство, ведь ленсман – мой друг и благодетель. Знаешь, чем это пахнет?

– Ну конечно, вам надо туда пойти, – сказал ленс ман, когда я в се ему рассказал. – А потом возвра щайтесь с пилой ко мне. Надо быть твердым, шутка ли, ведь речь идет о целом состоянии.

Но с утренней почтой пришла новость, которая ра зом все изменила: капитан Фалькенберг написал в га зету, что произошло недоразумение и пилу изобрел во все не он. Это изобретение принадлежит человеку, кото рый одно время работал у него. Но о самой пиле он ничего определенного сообщить не может. Под заметкой стояла подпись: капитан Фалькенберг.

– Во всяком случае, капитан ни в чем не повинен.

– М-да. А хотите вы знать мое мнение?

Мы помолчали. Ленсман всегда остается ленсма ном, он, конечно, во всем выискивает мошенничество.

– Сомнительно, чтобы капитан был ни в чем не повинен, – заявил он.

– Разве?

– Видел я таких людей. Теперь-то он на попятный. Прочел ваше письмо и испугался. Ха-ха-ха!

Пришлось мне сознаться, что я вовсе не посылал письма капитану, а просто написал несколько слов одному его работнику, но и это письмо еще не могло дой ти, потому что было отправлено только накануне.

Тогда ленсман умолк и уже не выискивал во всем мошенничества. Напротив, теперь он стал сомневаться в ценности моего изобретения.

– Очень может быть, что вся эта штука никуда не годится, – сказал он. Но тут же добавил снисходитедьно: – То есть я хотел сказать, что там, наверно, многое еще нужно доделать и усовершенствовать. Взять, к примеру, хоть военные суда и аэропланы – их ведь тоже постоянно приходится совершенствовать… Так вы твердо решили идти?

Ленсман уже не предлагал мне вернуться с пилой; зато он написал мне прекрасную рекомендацию. Он с удовольствием оставил бы меня у себя, – говорилось там, но работу пришлось прервать ввиду того, что дела потребовали моего присутствия в другом месте…

Наутро я собираюсь в путь и вдруг вижу, что у ворот меня дожидается худенькая девушка. Это Ольга. Бедное дитя, ей, верно, пришлось встать в полночь, чтобы поспеть сюда в такую рань. Она стоит в своей синей юбке и широкой кофте.

– Ольга? Куда это ты?

Оказывается, она пришла ко мне.

– Но как же ты узнала, что я здесь?

Ей люди сказали. Правда ли, что она может считать швейную машину своей? Смеет ли она думать…

– Да, можешь считать ее своей, ведь я взял в об мен картину. Хорошо ли машина шьет?

– Еще бы, очень хорошо.

Разговор наш был недолгим, я хотел, чтобы она поскорей ушла, потому что ленсман мог увидеть ее и стал бы допытываться, в чем дело.

– Ступай-ка домой, девочка. Путь не близкий.

Ольга протягивает мне свою маленькую ручку, которая совсем теряется в моей, и не отнимает, пока я сам не отпускаю ее. Она благодарит меня и уходит, счастли вая. При этом она все так же смешно косолапит.

Скоро я буду у цели.

В воскресенье я заночевал у одного арендатора неподалеку от Эвребё, чтобы прийти к капитану в понедельник с самого утра. В девять часов все уже встанут, и, быть может, мне посчастливится увидеть ту, о кото рой я мечтал!

Нервы мои напряжены до крайности, и все пред ставляется мне в самом мрачном свете: хотя в моем письме Фалькенбергу не было ни единого резкого слова, капитан все же мог оскорбиться, потому что я назначил срок, дернул же меня черт сделать такую глупость. Гос поди, и зачем вообще было писать!

С каждым шагом я все больше втягиваю голову в плечи, все сильней съеживаюсь, хоть и не знаю за собой никакой вины. Я сворачиваю с дороги и делаю крюк, чтобы выйти к флигелю и первым делом пови дать Фалькенберга. Он моет коляску. Мы с ним здоро ваемся по-дружески, словно между нами ничего и не произошло.

– Куда это ты собираешься?

– Да никуда, я только вернулся вчера вечером. Ез дил на станцию.

– И кого ты туда возил?

– Хозяйку.

– Хозяйку?

– Ну да, хозяйку.

Пауза.

– Вон что. И куда же она уехала?

– В город, погостить.

Пауза.

– Тут к нам приходил какой-то человек, он про печатал в газете про твою пилу, – говорит Фалькен берг.

• Предыдущая
• 19/22
• Следующая