Прихоти фортуны - Стоун Джулия - Страница 14

– Ты счастливее меня, Жанна! – почти в отчаянии воскликнул сэр Этьен. – Ты не знаешь любви. Но ты также не знаешь, что нет правды в твоих суждениях о моем чувстве к тебе. Я люблю тебя – вот истина! Извечная истина, от сотворения мира.

Граф отпустил ее руку и тяжело опустился на стул у очага. Потер испещренный морщинами лоб.

– Ты отвергаешь меня, девушка? – спросил он. Жанна отвела глаза.

Двое спустились по каменной лесенке к морю. Мужчина подал руку, помогая девушке сесть в лодку. Ночь была непроглядна. Волны с грохотом разбивались о скалы.

Девушка смотрела на красный фонарь на вершине маяка, медленно удалявшийся.

Сколько прошло дней с той ночи, когда в старой башне на безлюдном острове юная Жанна слушала признания рыцаря, думаю, не заинтересует почтенных читателей. Жизнь мы охотно измеряем вехами, а не мерцающими, похожими словно близнецы, буднями. Поэтому, взглянув на этих близнецов, и мы оставим их в стороне.

Настала зима. Сырые ватные тучи беспрерывно ползли по скату небес, бледные, свинцовые, темно-синие волны выбрасывали на берег обломки досок. Ветер дул с северо-запада. Порой терновник и сухой вереск покрывались белым инеем, и становилось так тихо, торжественно, что хотелось петь церковные гимны, протяжные и размеренные, и умереть, с головой уйдя в эту красоту.

Мрачный доминиканец покинул постоялый двор на следующий день после трагической гибели Гийома. Чета Рюйи была так довольна сим обстоятельством, что на радостях толстая трактирщица пожертвовала в местный приход двадцать золотых экю.

А Гийома похоронили тихо, по-христиански, и не было человека, который переживал смерть несчастного горбуна более искренне и глубоко, чем Жанна.

Монахи не появлялись более в этом тихом местечке, брат Патрик, подобно ловчему, увел всю свору. Но страх остался и успел запустить липкие холодные щупальца почти в каждый дом. Были семьи, где домочадцы в скорби тайно надеялись на возвращение своих близких.

Но разве у женщины той жестокой эпохи был шанс вырваться из лап «священного трибунала», где судьбы людей вершили ханжи и мракобесы?

Образ рыцаря, Этьена де Ледреда, представлялся Жанне смутно, словно сквозь рассветную дымку, и всегда он будто раздваивался. Хладнокровный убийца, и мужчина, представший перед ней безоружным, открывший свое сердце, свою боль. Порой девушка спрашивала себя, а можно ли полюбить вот так вдруг, отдать бессмертную свою душу и плоть во власть или на произвол другого? И на что похоже это чувство?

Но сколько, ни думала, ничего придумать не могла. Только каким-то звериным чутьем улавливала надвигающуюся опасность, в которой может оказаться не без участия таинственного графа де Ледреда. И вскоре эти предчувствия подтвердились.

Четырнадцатое столетие знаменовало собой начало длительной, мрачной и позорной охоты на ведьм, идею которой мог породить только развращенный ум и садизм церковников, чьи сексуальные фантазии не находили выхода.

В те времена авторитет сатаны был особенно высок, и его не уставали укреплять богословы с амвона. Фигура дьявола отвратительна и порочна, притягательна и загадочна для умов простых верующих, от которых церковь требовала беспрекословного подчинения и слепой веры в божественное провидение.

Образ сатаны необъясним, обладает магнетизмом, и притягивает слабых людей. Искуситель рода человеческого могущественней, обладает сверхъестественной силой, которая вызывает преклонение. Падший ангел, в былой чистоте своей носивший светлое имя Люцифера, злой дух, изгнанник рая, Князь Тьмы и подземного огня, демон, хищник, полный сладострастия, обольститель девственниц. О, какие поэтические имена, творческий полет фанатической мысли!

Церковь неустанно доказывала реальное существование сатаны, без которого она не могла обойтись, равно как и без бога. Именно противостояние двух начал, тьмы и света, добра и зла есть фундамент, на котором держится прочное здание церкви.

А если есть дьявол, должны существовать и его приверженцы, – утверждала церковь. И они не замедлили появиться. Колдуны и ведьмы – воины сатаны!

Началась охота на ведьм.

Простого доноса личного врага было достаточно, чтобы привлечь обвиняемого к суду. А уж инквизитор с помощью палача мог добиться от жертвы любых, даже самых фантастических признаний.

Но если мужчина изредка имел шанс на спасение, то женщину, попавшую под молот инквизиции, ничто не могло спасти.

По всей Европе запылали костры, пищей которых были безумные фантасмагории, костры, на которых женщин поджаривали как куски мяса.

Пти-Жарден пробуждалась от тяжелого сна, видя над собой все то же мягкое, набухшее влагой небо, дымчатое, с серо-фиолетовой поволокой, в какой-то точке слившееся с морем, где в отдалении качались маленькие рыбачьи лодки. Холмы с обнаженным лесом, с зарослями вереска и дрока по оврагам, где стояла обледеневшая вода, были покрыты инеем, который искрился в серебряных солнечных лучах. От садов в долине поднимался пар. На скалистых склонах темнели сосны с густым можжевеловым подлеском, над отдаленными вершинами стояло белое облако, обещая к вечеру пасть на побережье синими хлопьями.

День только начинался, когда к постоялому двору подкатила крытая повозка, запряженная клячей. Возница был чужаком, в коротких штанах и вислой войлочной шляпе. Подстриженная борода, напоминавшая по цвету пыльную солому, окаймляла его молодое лицо с обветренной пористой кожей.

Из фургона выбрались монах в широком черном плаще и двое солдат, вооруженные пиками, которые они держали остриями вверх. Мужчины не спеша двинулись по бугристой тропе к трактиру, причем монах не удостоил солдат взглядом.

Очутившись в обеденном зале «Каторги», монах откинул капюшон и осведомился у мальчика, спешащего с пустой винной бутылкой и глиняной чашей, где хозяйка заведения и можно ли ее повидать.

Масетт Рюйи не замедлила появиться в дверном пролете. Увидев доминиканца, за спиной которого маячили солдаты, она вздрогнула, налитые щеки еще больше раскраснелись. Трактирщица торопливо вытерла руки о фартук и двинулась к непрошеным гостям.

Подойдя к монаху, Масетт, от которой веяло дымом очага и жареным свиным салом, неуклюже поклонилась, сказала:

– Рада видеть вас, отец мой, под своим кровом.

Хотите, я принесу вам стаканчик провансальского вина? Выпейте с дороги.

– Благодарю, дочь моя.

– А может, отец мой, на обед себе что закажете? Уж не побрезгуйте. Сказать по правде, запасов у нас вдоволь, а гостей что-то бог все реже посылает.

Масетт мельком взглянула на троих чужаков с суровыми лицами горцев, которые, негромко разговаривая на гэльском наречии, уплетали поданное трактирщицей угощение: вареную говядину, козий сыр, цыплят и яичницу, – запивая всю эту снедь вином и шафранной водкой. В дальнем углу сидел крестьянин-француз, чьи зеленые глаза с ненавистью и страхом взирали на доминиканца.

– Нет, трактирщица, обед подождет, – возразил монах. – Пусть меня черт возьмет, если я не вернусь к вечеру. Я по делу сюда.

– Ох, не богохульствуйте! – вскричала Масетт. – А какое же это у вас дело, ваше преподобие?

– В твоем доме обретается некая Жанна Грандье?

– Верно, отец мой, приютила я сиротку, живет.

– Так. Где она сейчас?

– Что это вы удумали, отец? Слыханное ли дело! Она скромная девушка.

– Послушай, – прервал ее монах. – Мне нужна девица Грандье. И ты сейчас приведешь ее, – добавил он, глядя на Рюйи прищуренными глазами с коричневыми набухшими веками.

– А, мать честная! Святой отец, слыханное ли дело! Да еще с солдатами, будь они неладны. Вы уж скажите, сделайте такую милость, что вам нужно от бедной девушки?

– Послушай, жидовка, – теряя терпение, сказал монах. – У меня нет желания тут с тобой препираться. Еще одно слово, и вот как бог свят, я научу тебя быть расторопнее. Живо! – гаркнул он. – Или я переверну вверх ногами всю твою харчевню!