Драматические произведения. Мемуары - де Бомарше Пьер-Огюстен Карон - Страница 68

Я же, автор, прибавлю здесь от себя: приходите судить

Преступную мать

с тою же самою благожелательностью, какая руководила автором, когда он ее писал. Если вам будет приятно поплакать над горестями, над искренним раскаянием несчастной женщины, если ее слезы исторгнут слезы и у вас, то не удерживайте их. Слезы, проливаемые в театре над страданиями вымышленными, не столь мучительными, как те, которыми изобилует жестокая действительность, — это слезы сладостные. Когда человек плачет, он становится лучше. Пожалеешь кого-нибудь — и после этого чувствуешь себя таким добрым!

Если же рядом с этой трогательной картиной я нашел нужным выставить перед вами интригана, ужасного человека, терзающего несчастную семью, то, уверяю вас, единственно потому, что видел такого в жизни, — выдумать его я бы не мог. Тартюф Мольера — это

лицемер, прикидывающийся богобоязненным;

вот почему из всей семьи Оргона он надул только ее бестолкового главу. Мой Тартюф гораздо более опасен: это

лицемер, прикидывающийся безукоризненно честным,

он владеет несравненным искусством завоевывать почтительное доверие целой семьи, которую он обворовывает. Его-то и следовало разоблачить. Именно для того, чтобы оградить вас от сетей, расставляемых такими чудовищами (а их везде много), я безжалостно вывел его на французскую сцену. Простите мне этот грех за то, что в конце пьесы злодей наказан. Пятое действие далось мне нелегко, но я считал бы, что я еще хуже Бежарса, если бы позволил ему воспользоваться малейшим плодом его злодеяний, если бы после сильных волнений я вас не успокоил.

Быть может, я слишком медлил с окончанием этой мучительной вещи, надрывавшей мне душу; ее надо было писать в расцвете сил. С давних пор не давала она мне покоя. Две мои испанские комедии были задуманы лишь как вступление к ней. Затем, состарившись, я начал колебаться: я боялся, что у меня не хватит сил. Быть может, у меня тогда их, и правда, уже не было! Так или иначе, принявшись за эту вещь, я преследовал прямую и благородную цель; я обладал в то время холодным рассудком мужчины и пламенным сердцем женщины — говорят, именно так творил Ж.-Ж. Руссо. Между прочим, я заметил, что это сочетание, этот духовный гермафродитизм не так редко встречается, как принято думать.

Как бы то ни было,

Преступная мать

не играет на руку никаким партиям, никаким сектам, — это картина внутренних распрей, раздирающих многие семьи, распрей, которых, к несчастью, не прекращает и развод, в иных случаях очень полезный. При всех условиях развод, вместо того чтобы зарубцовывать эти скрытые раны, только еще больше их растравляет. Чувство отцовства, добросердечие, прощение — таковы единственные средства от этой болезни. Это-то мне и хотелось выразить и запечатлеть в умах зрителей.

Литераторы, посвятившие себя театру, при разборе этой пьесы обнаружат, что комедийная интрига в ней растворена в возвышенном стиле драмы. Иные предубежденные ценители относились к этому жанру с излишним презрением: им казалось, что эти два элемента несовместимы. Интрига, рассуждали они, составляет принадлежность веселых сюжетов, это нерв комедии; возвышенным же элементом восполняют несложное развитие драмы для того, чтобы придать силу ее слабости. Однако необоснованные эти положения на деле отпадают, в чем сможет убедиться всякий, кто станет упражняться в обоих жанрах. Более или менее удачное выполнение подчеркнет достоинства каждого из них, так что умелое сочетание этих двух драматургических приемов и искусное их применение могут произвести весьма сильное действие на публику. Мой опыт заключался в следующем.

Опираясь на предшествующие, уже известные события (а это очень большое преимущество), я завязал теперь волнующую драму между графом Альмавивой, графиней и двумя детьми. Если бы я перенес действие пьесы в прошлое, в ту неустойчивую пору жизни моих героев, когда они совершали ошибки, то получилось бы вот что.

Прежде всего драма должна была бы называться не

Преступная мать,

а

Неверная супруга,

или

Преступные супруги.

Ее интерес был бы основан на другом: пришлось бы ввести любовную интригу, ревность, сильные страсти, какие-то совершенно иные события; нравственный же урок, который мне хотелось извлечь из того положения, что честная жена слишком далеко зашла в забвении своего долга, этот нравственный урок, окутанный покровом заблуждений молодости, пропал бы даром, прошел бы незамеченным.

Между тем действие моей пьесы происходит спустя двадцать лет после того, как ошибки были совершены, то есть когда страсти уже прошли, когда самих предметов страсти уже не существует и лишь следы почти забытых душевных потрясений все еще тяготеют над супружеской жизнью и над судьбой двух несчастных детей, которые понятия не имеют о семейной драме и в то же время являются ее жертвами. Именно в этих чрезвычайных обстоятельствах и черпает всю свою силу мораль: она является предостережением для тех юных особ из благородных семей, которые редко заглядывают в будущее и которым угрожает не столько порок, сколько нравственное заблуждение. Вот какова цель моей драмы.

Далее, злодею противопоставлен наш проницательный Фигаро, старый преданный слуга, единственное существо во всем доме, которое мошенник не сумел провести, — завязывающаяся между ними интрига всему придает особый характер.

Встревоженный злодей говорит себе: «Напрасно я владею здесь всеми тайнами, напрасно я спешу извлечь из этого выгоду, — если мне не удастся прогнать отсюда этого лакея, со мной может стрястись беда!»

С другой стороны, я слышу, как рассуждает сам с собой Фигаро: «Если я не ухитрюсь накрыть это чудовище, сорвать с него маску, то погибло все: благосостояние, честь, счастье семьи».

Сюзанна, поставленная между двумя противниками, является в этой пьесе всего лишь хрупким орудием, которым каждый из них стремится воспользоваться, дабы ускорить падение другого.

Таким образом,

комедия интриги,

поддерживая интерес зрителей, проходит через всю драму: она способствует развитию действия, но не разбивает внимания, всецело сосредоточенного на

матери.

Что касается детей, то зрители прекрасно сознают, что серьезной опасности им не грозит. Ни у кого не остается сомнений, что, если только злодей будет изгнан, они поженятся: ведь в пьесе совершенно ясно показано, что между ними нет никаких родственных уз, что они друг другу чужие. В глубине души это отлично знают и граф, и графиня, и злодей, и Сюзанна, и Фигаро — все посвященные в тайну действующие лица, а равно и публика, от которой мы ничего не скрыли.

Лицемер употребляет все свое искусство, разрывающее сердца отца и матери, на то, чтобы запугать молодых людей, оторвать их друг от друга, внушив им, что они дети одного отца, — вот основа его интриги. Так развивается двойной план пьесы, и план этот нельзя не признать сложным.

Подобный драматургический прием применим к любому времени и к любому месту действия, где только великие черты природы, а также черты, характеризующие сердце человека и его тайны, не находятся в полном пренебрежении.

Дидро, сравнивая творения Ричардсона с теми романами, которые мы называем историческими, выражает свой восторг перед этим правдивым и глубоким писателем в следующем восклицании: «Живописец сердца человеческого! Ты один никогда не лжешь!» Как это прекрасно сказано! Я тоже все еще стараюсь быть живописцем человеческого сердца, но мою палитру иссушили годы и превратности судьбы. И это не могло не сказаться на

Преступной матери!

Если неважное выполнение и вредит занимательности моего замысла, то выдвинутое мною положение все же остается в силе. Моя попытка может вдохновить других на произведения более зрелые. Пусть за это возьмется какой-нибудь пылкий художник и одним взмахом кисти объединит

интригу

и

патетику;

пусть он умелой рукой разотрет и смешает яркие краски и того и другого жанра; пусть он широкими мазками напишет нам человека, живущего в определенном обществе, его положение, его страсти, пороки, достоинства, ошибки и несчастья, с той потрясающей силой, которой не знает даже преувеличение, придающее блеск другим жанрам, но не всегда способное до такой степени верно изображать жизнь, — и мы, растроганные, захваченные, умудренные, мы уже не скажем, что драма — это бесцветный жанр, порожденный бессилием создать трагедию или комедию. Искусство станет на верный путь, оно шагнет вперед.