Скованный ночью - Кунц Дин Рей - Страница 48

• Предыдущая
• 48/92
• Следующая

Из затопленного тенями оврага к востоку от нас донесся жуткий вой койотов. Даже баньши[24] не могли бы издавать более зловещих звуков, если бы они существовали на свете.

Саша сунула правую руку под куртку, как будто снова хотела вынуть револьвер.

Такой пронзительный хор часто звучит по ночам. Обычно он означает либо успешное окончание кровавой охоты, когда стае удается затравить оленя или какое-нибудь крупное животное, либо наступление полнолуния, неизменно оказывающего на этих зверей странное влияние; но этот леденящий душу вой редко слышится после рассвета. Как и все, что мы испытали этой ночью, жуткая серенада койотов вызвала у меня дурное предчувствие.

– Хреново, – поежился Бобби.

– Белые барашки, – сказал я, что на языке серферов означает огромные волны, опасные, как стая акул.

Пока я садился в Сашин «Эксплорер», Бобби проехал мимо нас в джипе, направляясь к дому Дженны Уинг, стоявшему на другом конце города.

Мы должны были увидеться не раньше чем через семь часов, но в то утро двенадцатого апреля еще не знали, что за денек нам предстоит. Неприятные сюрпризы стали накатываться на нас один за другим, как гряда монолитных волн выше человеческого роста, плодов тайфуна, разбушевавшегося на другом конце Тихого океана.

Саша припарковала «Эксплорер» на подъездной аллее, поскольку гараж был занят машиной моего отца, а также коробками с его одеждой и личными вещами. Однажды я почувствую, что смогу расстаться с этими предметами памяти, но пока этот день еще не настал.

Конечно, я понимал, что это нелогично. Воспоминания об отце, дававшие мне силу жить, не имели никакого отношения к одежде, которую он носил от случая к случаю, к его любимому свитеру или очкам в серебряной оправе. Отец оставался со мной благодаря его доброте, уму, смелости, любви и жизнерадостности. И все же дважды за три недели, прошедшие с тех пор, как я запаковал его вещи, я раскрывал одну из коробок просто для того, чтобы посмотреть на эти очки и этот свитер. В такие моменты я понимал, что мне тяжелее, чем кажется. Водопад скорби более высок, чем Ниагара, и я догадывался, что еще не достиг дна реки.

Выйдя из «Эксллорера», я не стал торопиться в дом, хотя утро уже почти настало. День с трудом восстанавливает цвета, украденные у мира ночью; и в самом деле, вокруг царили пепельно-серые тона, приглушавшие яркие отсветы. Несмотря на кумулятивный эффект ультрафиолетового излучения, стоило провести минуту-другую, любуясь двумя дубами перед входом.

Эти калифорнийские дубы с могучей кроной и толстыми черными сучьями возвышались над домом, который находился под их сенью круглый год: в отличие от восточных дубов они не сбрасывают листву на зиму. Я всегда любил эти деревья, часто лазил на них по ночам, чтобы стать ближе к звездам, но в последнее время они стали значить для меня еще больше, потому что напоминали о родителях, которые пожертвовали собственной жизнью ради того, чтобы вырастить такого неудачного ребенка, как я, и дать мне возможность жить припеваючи.

Свинцовый рассвет придавил своей тяжестью даже ветер. Дубы стояли неподвижно; каждый лист казался отлитым из бронзы.

Спустя минуту, успокоенный этой неподвижностью, я пересек газон и пошел к дому.

Это сооружение с каменной поперечной балкой, посеребренными временем и непогодой кедровыми стропилами, шиферной крышей, низкими стрехами и просторным крыльцом было современным, но естественным и, что называется, близким к земле. Это был единственный дом, который я когда-либо знал, а учитывая как среднюю продолжительность жизни больных ХР, так и мою способность находить приключения на свою задницу, не приходилось сомневаться, что я проживу в нем до самой смерти.

Тем временем Саша открыла переднюю дверь, и я вслед за ней прошел в холл.

Днем все окна были затянуты плотными шторами. Большинство светильников было снабжено реостатами; когда мы включали свет, он горел вполнакала. Большую часть времени я провожу при свечах, накрытых янтарными или розовыми плафонами, в полумраке, который одобрил бы любой медиум, общающийся с духами мертвых.

Саша прожила здесь весь месяц, прошедший после смерти отца, переехав из дома, который полагался ей как исполнительному директору «Кей-Бей». Но до сих пор она днем ходит из комнаты в комнату, встревоженная слабым солнечным светом, который пробивается сквозь закрытые ставни.

Она считает, что мой зашторенный мир успокаивает душу, что жизнь в полумраке Снежного королевства приятна и даже романтична. Чаще всего я соглашаюсь с ней, хотя иногда испытываю легкие припадки клаустрофобии и начинаю видеть в этой тени предвестницу близкой могилы.

Не прикасаясь к выключателям, мы поднялись в ванную и вместе приняли душ при лучистом свете декоративной керосиновой лампы. Это совместное омовение было не таким веселым, как обычно, и даже не таким веселым, как совместное катание на доске для серфинга, потому что мы устали физически, были измучены морально и беспокоились об Орсоне и Джимми. Я успел сделать за это время только одно: изложить Саше сильно сокращенный вариант моей встречи с похитителем, Большой Головой, Делакруа и событий в яйцевидной комнате.

Я позвонил Рузвельту Фросту, который жил на «Ностро-то», 18-метровой яхте класса «Блюуотер», стоявшей в бухте Мунлайт-Бея, и оставил, на автоответчике сообщение с просьбой прийти ко мне после двенадцати часов в любое удобное для него время, по возможности прихватив с собой Мангоджерри.

Кроме того, я позвонил Мануэлю Рамиресу. Дежурный сказал, что его нет на месте, и по моей просьбе передал сообщение на пейджер. Я продиктовал номер «Сабурбана» и сказал:

– На нем приехал похититель Джимми Уинга. Если хочешь, позвони мне после полудня.

Мы с Сашей уже лежали под простынями, когда кто-то позвонил в дверь. Саша накинула халат и пошла посмотреть, кто звонит.

Я тоже надел халат, босиком прошлепал на лестничную площадку и прислушался.

«Глок» был при мне. Конечно, Мунлайт-Бей – не парк юрского периода, но я бы не удивился, если бы в дверь позвонил вор на велосипеде.

Однако это был Бобби, явившийся вместо двенадцати в шесть утра. Услышав его голос, я сошел вниз.

Холл был едва освещен, но над столиком в стиле «Стикли» ярко горела репродукция картины Максфилда Пэрриша «Рассвет», как окно в лучший, таинственный мир.

Бобби был мрачен.

– Я ненадолго. Но тебе нужно это знать. Я отвез Дженну Уинг к Лилли и завернул к Чарли Даю.

Чарли Дай, имя которого по-вьетнамски звучало как Дай Тран Джи, был одним из издателей и главным репортером «Мунлайт-Бей Газетт» – газеты, принадлежавшей родителям Бобби. Хэллоуэи отказались от Бобби, но Чарли продолжал оставаться его другом.

– Чарли не может написать о сынишке Лилли, – продолжил Бобби, – по крайней мере, до тех пор, пока не получит разрешение, но я решил, что он должен знать. Честно говоря, я думаю, что он и так все знал.

Чарли был одним из горстки жителей Мунлайт-Бея – нескольких сотен из двенадцати тысяч, – знавших о биологической катастрофе, разразившейся в Уиверне. Его жена, доктор Нора Дай – бывшая Дай Мин Ту-Ха, – сейчас полковник в отставке; она была военным врачом и шесть лет командовала медсанчастью Форт-Уиверна; это очень высокий пост на базе с населением больше пятидесяти тысяч человек. Ее подчиненные лечили раненых и умирающих в ту ночь, когда несколько ученых из генетических лабораторий, достигнув кризиса в процессе «превращения», о котором тогда никто не догадывался, зверски набросились на своих коллег. Нора Дай слишком много знала, и уже через несколько часов после этих страшных событий ей и Чарли предъявили обвинение в подделке иммиграционных документов, оформленных двадцать шесть лет назад. Это была ложь, но пока они не согласились скрывать правду об уивернской катастрофе и ее последствиях, им грозила депортация без суда и следствия обратно во Вьетнам, откуда они уже никогда не вернулись бы. Угроза распространялась также на их детей и внуков, потому что те, кто состряпал это прикрытие, не ограничивались полумерами.

• Предыдущая
• 48/92
• Следующая