Мировая история и социальный интеллект - Кабанов Александр Борисович - Страница 22

в общем, вся духовная сфера общественной жизни, есть порождение

(продукты) тимотической части души, результат борьбы за признание.

Вообще, он отмечает, что уникальность отдельных культур вполне

может затруднить демократизацию отдельных стран: “Успех и

стабильность либеральной демократии никогда не определяется

простым механическим приложением универсальных принципов и

законов”. “Культура – в виде сопротивления преобразованию

определенных традиционных ценностей в ценности демократические

(имеются в виду рациональность, секулярность, мобильность,

толерантность и способность сопереживать) – может, таким образом,

представлять собой препятствие на пути демократизации” (Часть

четвертая. 20). Однако сразу говорит, что огромная ошибка Макса

Вебера и некоторых других состояла в том, что они считали, якобы

демократия может возникнуть и прижиться “лишь в специфической

культурной и социальной питательной среде маленького уголка

западной цивилизации”; по его мнению, последняя возникла как

наиболее рациональная из возможных политических систем, которая

основана на универсальных аспектах человеческой личности, а поэтому

подходит для самых разных культур.

Хотя неразвитость гражданского общества и сознания, национализм,

религия и социальное неравенство немалые преграды на пути

демократизации, но при умелом и мудром государственном

руководстве, постепенном осуществлении политики по либерализации

и демократизации общественной жизни традиционное общество, где

преобладают авторитарные и семейные ценности, коллективизм и т.п.,

в конечном счете, будет трансформироваться в современное,

усвоившее новую совокупность демократических ценностей, которые

станут столь привычными, что это приведет к иррациональному их

почитанию. (По его утверждению именно по этой причине Ницше

назвал государство “самым холодным из всех холодных чудовищ”,

уничтожающим народы и их культуры, навязывая им “сотни желаний”).

Фукуяма оканчивает свою книгу, описывая процесс мировой

демократизации и либерализации и квинтэссенцию собственной

теории, следующей метафорой. Отдельные государства

представляются ему в виде движущихся к одному городу (то есть

либеральной демократии) множества разноцветных, изготовленных из

различных материалов (особых культур) фургонов. На своем нелегком

пути часть фургонов будет двигаться быстро, другие встанут на отдых,

третьи временно застрянут, на другие нападут индейцы и их погонщики,

оглушенные битвой, на какое-то время потеряют чувство направления,

и будут гнать свои фургоны не туда. “Но подавляющее большинство

фургонов, достаточное для того, чтобы любой разумный человек,

поглядев на ситуацию, согласился, что было только одно путешествие и

только одно место назначения, медленно будет продвигаться к городу и

в конце концов туда приедет” (Часть пятая. 31).

Теперь я коротко остановлюсь на общественном восприятии модели

«конца истории» и некоторой трансформации взглядов Фукуямы в

последующие годы, а так же представлю свои возражения на его

теорию.

В целом, научное сообщество восприняло модель «конца истории», как

менее догматичный вариант «теории модернизации», предложенной

Уолтом Ростоу и Шмулем Эйзенштадтом вскоре после окончания

Второй мировой войны и распада колониальной системы западных

держав, приведших практически к одномоментному появлению в Азии и

Африке нескольких десятков новых независимых государств. Ростоу

стал автором концепции «стадий роста» (которую он назвал

«некоммунистическим манифестом», как бы противопоставляя его

коммунистическому манифесту Карла Маркса середины 19-го

столетия); согласно последней поступательный рост производства

неизбежно, последовательно и необратимо вел по пути от

традиционного общества к современному: предполагалось, что

конкретный уровень экономического развития всегда сопряжен с

определенным социально-политическим устройством. Однако в

последующие десятилетия практика развития этих государств

продемонстрировала нереалистичность подобных предпосылок –

экономическое развитие, урбанизация и доступность образования,

разрушая старую социальную структуру, не могли ничего поделать с

культурой, приводившей к политическим беспорядкам и слабости

власти, либо новым формам автократии, что в свою очередь

затрудняло дальнейшее экономическое развитие.

В конце 80-х годов после краха советской империи в мире появилось

еще несколько десятков обредших независимость государств, как

правило, с отсталой экономикой. Естественно, с учетом горького опыта

«теории модернизации» ее новый вариант должен был быть более

мягким; его и предложил Френсис Фукуяма. Он просто соединил

существование основополагающей научно-экономической логики

социального развития с существованием множества путей перехода к

либерально демократии, определяемых уникальностью каждого случая

(истории страны, деятельности политических лидеров и т.д.), которые

предоставлял гегелевский «историзм» с его субъективизмом. Таким

образом, ради большей реалистичности теории Фукуяме пришлось

пожертвовать ее простотой и единством: в ней материализм в форме

экономического детерминизма причудливым образом соединился с

субъективизмом, что сделало все концепцию весьма эклектичной.

Однако и этот «мягкий» вариант вскоре подвергся нападкам, как

несколько десятилетий ранее сама «теория модернизации»; в

частности, Фукуяме указывали на драматическую историю многих

восточноевропейских стран после «холодной войны». Но он заявлял,

что ничего из произошедшего там не противоречит базисной идеи конца

истории: тамошние события опровергли бы его гипотезу лишь в том

случае, если бы там была создана новая идеология и политическая

система, альтернативная либерально демократии (см. World Link; 1996).

Тем не менее, Фукуяма все-таки признает существование одного

серьезного идеологического соперника: “Я полагаю, что самый

серьезный соперник появляется в настоящее время в Азии”;

“патерналистский азиатский авторитаризм в какой-то своей форме

остается единственным новым серьезным соперником либеральной

демократии” (Ф. Фукуяма. Главенство культуры. 1995). Хотя тут же

оговаривается, что, по всей видимости, “азиатский авторитаризм – это

такое же региональное явление, как фашизм или ислам”.

Здесь, безусловно, необходимо сделать несколько замечаний. Во-

первых, Фукуяма странным образом связывает азиатский авторитарный

патернализм с Юго-Восточной Азией и распространенным там

конфуцианством, трактующим нацию как одну большую семью. Между

тем, очевидно, что и на Ближнем Востоке, и в Северной и Средней

Азии, где преимущественно исповедуют ислам, преобладают разного

рода автократии. Во-вторых, считать современный азиатский

авторитаризм «новым соперником» - это просто не знать историю: в

первой главе я приводил свидетельства Геродота в отношении Персии

(V век до н.э.) и Тацита в отношении Парфии (I век н.э.), а так же

описание политического устройства Оттоманской и Российской

империй. Собственно, почти вся политическая история Азии (исключая

Японию и, возможно, современную Южную Корею) последних двух с

половиной тысяч лет, от Кира до Сталина, это различные формы

автократии. До 20-го столетия это преимущественно были абсолютные

монархии, затем прогресс науки и вера в социальную инженерию

основательно разбавили их коммунистическим тоталитаризмом,

сегодня же мы, вообще, наблюдаем там разом весь автократический

спектр – от традиционных монархий персидского залива,