Викинг - Маршалл Эдисон - Страница 27

• Предыдущая
• 27/76
• Следующая

— Лучше всего было бы избежать таких встреч, — сказал я ей. — Но если нас поймают, держись с высоко поднятой головой, скажи им, что ты Моргана Уэльская, и мы останемся в живых как твои слуги. Скажи им, если упадет хоть один волосок с твоей головы, то Родри захватит их и предаст смерти, твой Бог проклянет их души и отправит гореть в вечном пламени. Они, конечно, тоже будут держать тебя в плену, но обращаться с тобой станут гораздо лучше. Вряд ли эти люди окажутся лучше Хастингса, но они будут бояться.

— Хастингс не боится никого и ничего, — сказала она, поразмыслив. — Это правда.

— Если ты им так сильно восхищена, то могла бы остаться.

Она повернулась ко мне и посмотрела в глаза, и смущение ее постепенно превращалось в радость.

— Если разбойники поймают меня, оставят ли они тебя в живых?

Я покачал головой.

Она широко раскрыла глаза, поскольку привыкла мне верить. Я удивился, что она спросила об этом, ведь все и так было ясно.

— Ты храбрее Хастингса.

— Нет, ты ведь и сама говорила иначе. Я боюсь многих вещей. Я боюсь выглядеть глупо перед лицом людей и богов.

— Каких богов?

— Прежде всего, Одина. — Я запнулся и взглянул на нее, подумав, что, возможно, воины Одина больше боятся выглядеть глупо перед лицом христианского Бога.

— Вот это гордость! Ты что-нибудь слышал о Сатане?

— Нет.

— Это Князь демонов. Бог сбросил его с Небес за его необъятную гордыню. И он падал девять дней, прежде, чем попал в Хель.

— Один путешествовал девять дней по дорогам тьмы, чтобы попасть в Хель, и вынес оттуда Девять Рун.

— Наверное, Один и Сатана — разные имена Князя демонов. Если ты тоже так считаешь, то, может быть, ты станешь христианином?

— Как ты посмела предложить мне это? Мне следует ударить тебя по лицу.

— Чего ж ты? Давай. Я не могу дать тебе сдачи. То, что мой Бог может покарать тебя, не остановит твоей руки. И зная это, ты лишь сильнее меня ударишь.

— Этого я не сделаю, я не хочу видеть кровь на твоем лице. Ты не хотела обидеть меня. Но я не подниму руку на тебя не из-за этого, а потому что ты так прекрасна. Я скорее убью себя, чем обижу тебя. Ты когда-нибудь слышала о драгоценной чаше, которую франкский король Хлодвиг захватил в Суассоне?

— Нет.

— Он страшно желал завладеть ею, но один из вождей нарочно разрубил ее. Хлодвиг дождался своего часа и снес ему полчерепа секирой. «Я сделал с твоей головой то же, что ты с моей чашей в Суассоне», — сказал он. И я отрублю себе руку, если ударю тебя.

— Что это значит, Оге? — спросила она, нарушив долгое молчание.

— Это значит, что я люблю тебя.

— Молодые бароны в замке моего отца ухаживали за мной и служили мне; они говорили мне о любви, но они совсем не похожи на тебя.

— Да, они благородного происхождения, а не рабское отродье.

— Они очень рыцарственны, это правда, но я имею в виду, что их любовь не была такой страстной и дикой.

— Их не кидали чайкам в детстве, и крабам в зрелые годы. Они не клялись убить Рагнара и его сына.

— Но ведь ты обещал вернуть меня Аэле.

— Если доживу.

— Может, ты и не говорил это прямо, но все же ты дал мне понять, что я останусь достойной невестой короля.

— Ты хочешь знать, поступлю ли я с тобой так же, как Рагнар с матерью Аэлы?

— Матерь Божия! Если Рагнар отец Аэлы…

— Аэла родился раньше.

— Слава Богу! — она с благодарностью возвела очи к небу. Но затем на ее лицо вновь вернулось озабоченное выражение. — Ты говоришь, что любишь меня, Оге, и я тебе верю. Ты ежечасно рискуешь жизнью ради меня, и я не знаю… да, пожалуй, и не говори мне сейчас, как ты собираешься вернуться. Я откликаюсь на твою любовь, хоть ты и был рабом, но лишь душой, не телом. И я прошу тебя, Оге, и буду молить об этом небо — храни любовь внутри себя и не позволяй ей разбудить желания тела.

— Можно ли поймать угря за хвост?

— О чем ты?

— Слишком поздно! Как только я увидел тебя, в моем сердце проснулась страсть, какую ты не можешь и вообразить. Если бы хоть нечто подобное пылало в груди твоих христианских баронов, они сгорели бы дотла. Такая страсть подобна буре, швыряющей беспомощный корабль.

— Но это грех! Я христианка, обрученная с другим, а ты поклоняешься иным богам, — воскликнула со слезами на глазах Моргана. — Оге, ты можешь справиться с ней?

— Я господин своих чувств, а не раб. Мой железный ошейник уже давно на дне моря.

Я давно знал, что «Игрушка Одина» быстрее драккара при сильном ветре.

На третий день преследования, когда все малые суда Хастингса повернули назад, словно поджавшие хвост щенки, предоставившие охоту полудюжине опытных гончих, такой ветер поднялся с севера незадолго до заката.

Укрывшись за мысом в ожидании темноты, мы увидели, как три драккара расправили крылья и превратились из гончих в ястребов. Другие три все еще рыскали вдоль побережья, выискивая наше убежище.

Мы выжидали, пока ближайший охотник не оказался в миле от нас с наветренной стороны, и подняли мачту. Наш белый парус тут же наполнился ветром, и мы стрелой вылетели из-за мыса. Нас заметили сразу. Громкие крики викингов раскатились над морем. Но я знал, что один, лучший из них, не будет кричать ни после самой великой победы, ни от самой отстрой боли.

Им надо было получше смазать кили. Дочери Эгира — морские девы — могли любоваться славной гонкой: как «Игрушка Одина» спасалась от шести хищников. Мы неслись, едва касаясь воды, а наши преследователи являли грозное зрелище — драконы с шипением разрезали волны грудью, покачивая клыкастыми головами.

Как я и рассчитывал, расстояние между нами постепенно увеличивалось. Но все же я еще не был уверен в нашем спасении. Слишком уж часто бывало, что ветер ослабевал вместе с заходом солнца.

К счастью, ветер усилился. Солнце, напоследок раскрасив море и облака в золотисто-багряный цвет, удалилось на покой в свой дом за краем моря. Когда умирающий день выпустил на волю первые бледные звезды, мы сыграли веселую шутку над преследователями.

Со всей скоростью, на которую были способны, мы повернули поперек ветра. Мы убрали мачту и гребли изо всех сил. Вскоре в сумерках показались проплывающие мимо верхушки парусов драккаров Хастингса. Когда они миновали нас, мы вернулись к последнему мысу, который перед тем проплыли.

Когда Хастингс потерял нас из вида, мы были уже далеко впереди, и я подумал, что вряд ли Хастингс станет искать нас у себя за спиной.

Три последующих дня повозка находилась перед лошадью. Мы держались позади рвущихся вперед драконов, там, где они не могли увидеть нашу маленькую лодку, а мы различали лишь верхушки мачт да края парусов.

Это была самая веселая игра, в которую мы когда-нибудь играли с Китти. Улыбки не сходили с лиц лапландцев.

Это прекратилось в один из дней, когда густой, холодный туман окутал все вокруг. Исчезли высокие береговые скалы, земля и море слились в одно целое.

Нам пришлось встать на якорь у какого-то острова, чтобы нас не вынесло на риф.

Тут Кулик, у которого, как я считал, отродясь не водилось никакого имущества, вытащил из-под своих лохмотьев маленькую железную полоску в форме рыбки. К ней была привязана тонкая веревка. Кулик принялся раскачивать свою рыбку и всецело погрузился в это занятие. Я решил, что это, должно быть, его оберег.

Внезапно из тумана раздались голоса.

— Хастингс! Хастингс! Где ты?

— Здесь!

— К востоку или к западу?

— Идиот! Я прямо перед тобой! — Грянул дружный хохот.

— Кто-нибудь скажет, где берег?

— Этого не знает даже Один, будь проклят его единственный глаз.

— Хастингс! Хастингс Девичье Личико! — вдруг прозвучал неземной голос.

— Кто это?

— Поворачивай! Плыви обратно! На твоих кораблях проклятие.

— Да кто это?

— Мыс фризского корабля, который ты потопил в устье Хамбера, когда похищал принцессу.

— Возвращайтесь обратно и продолжайте кормить акул!

• Предыдущая
• 27/76
• Следующая