Мемуары 1942–1943 - Муссолини Бенито - Страница 17

• Предыдущая
• 17/77
• Следующая

В конце дискуссии, которая, не будучи подготовленной, не выявила ничего, кроме скептических настроений, царивших повсюду, я объявил, что созову Большой совет во второй половине месяца.

Как только о моем решении стало известно, возросло напряжение в политических и фашистских кругах. Некоторые с насмешкой относятся к самой возможности существования таких кругов. Но они действительно существуют. Это сотни (а в столице тысячи) людей, которые находятся в тени действующего правительства. Каждый из них является центром созвездия. Общий духовный настрой этих созвездий выражает в определенные моменты настроения целого города, а в миниатюре – всей нации.

Постоянные визиты высших чинов в Пьяцца Колонна были беспрестанными. Все задавались вопросом: «К какому решению придет Большой совет – мир или война?» К настоящему моменту ощущение усталости, дух поражения уже начали овладевать самыми слабыми душами, и все более мрачные новости из Сицилии только усиливали эти настроения.

18-го числа, в воскресенье, ближе к вечеру, я отправился самолетом в Риччоне[47], где услышал речь Скорцы, великолепную по содержанию, которому не соответствовал ее тон. Утром 19-го я вылетел в Тревизо, куда прибыл в 8.30 утра. В 9.30 прибыл фельдмаршал Кейтель, а через несколько минут и фюрер.

Встреча с фюрером была, как обычно, сердечной[48], но отношение окружения – высших офицеров ВВС и армии – прохладным. Так как фюреру необходимо было вернуться в Германию в тот же день, время нужно было использовать с максимальной пользой. Беседа могла бы пройти в самом Тревизо, в здании местного аэропорта или в префектуре, а не в Фельтре (в трех часах езды). Но к этому моменту официальный распорядок церемонии уже был определен, и его ничто не могло изменить[49].

Фюрер, я и наши штабы совершили часовую поездку на поезде. Затем, через час езды на машине, мы доехали до Вилла Гаджиа. Там находился великолепный прохладный тенистый парк, а здание со множеством лабиринтов некоторым казалось просто жутким. Оно напоминало запутанный кроссворд. Переговоры начались почти сразу; на них присутствовали фюрер, я, помощник секретаря Бастианини, послы фон Макензен и Альфьери, начальник итальянского Генштаба Амброзио, маршал Кейтель, генерал Ринтелен, генерал Варлимонт, полковник Монтесемоло и другие менее важные персоны. Фюрер начал свое выступление в 11 часов дня. Он открыл свою речь ясным и систематизированным резюме, в котором говорилось о положении с сырьем и необходимости отстаивать территории, на которых имелись сырьевые запасы. Затем он перешел к вопросу о военно-воздушных силах, их развертывании, нынешних и будущих возможностях. Перейдя к сражению, которое происходило на Сицилии, он пообещал отправку новых пополнений, особенно артиллерии и пехоты[50].

Выступление фюрера продолжалось уже в течение полутора часов, когда в комнату вошел офицер. Он был взволнован и бледен. Извинившись, он подошел ко мне и сказал: «В настоящий момент Рим подвергается жестокому воздушному налету»[51]. Это известие, о котором я сообщил фюреру и присутствующим, произвело сильное и тяжелое впечатление. Во время продолжившегося выступления фюрера новости о налете на Рим все еще поступали. Затем между мной и Гитлером произошел разговор, во время которого я подчеркнул необходимость оказания дальнейшей помощи Италии. Мы продолжили нашу беседу на обратном пути – в машине, а затем в поезде. Расставаясь с Гитлером, я сказал ему: «У нас общее дело, фюрер!»

В 5 часов самолет фюрера взлетел с аэродрома в Тревизо. Полчаса спустя я отправился в Рим. Еще до того, как мы пролетели над горой Соракте, Рим предстал перед нами окутанным огромной черной тучей. Это поднимался дым от сотен горящих вагонов на железнодорожной станции Литторио. Мастерские аэропорта были разрушены. Летное поле, покрытое воронками от бомб, было выведено из строя. Пролетая над Римом из Литторио в Ченточелле, мы увидели, что налет был сильным и нанесенный ущерб огромным.

Несколько высокопоставленных чиновников ожидали меня в аэропорту. Сев в машину, я отправился в Вилла Торлония. На улицах можно было увидеть массу мужчин, женщин и детей, в машинах, на велосипедах или пешком, с разнообразным домашним скарбом, которые направлялись в пригород и в деревню; это был настоящий стремительный поток.

В дыму пожаров растаяла еще одна иллюзия – иллюзия того, что Рим, Священный город, никогда не подвергнется налету, что его наилучшей системой противовоздушной обороны является сам Ватикан, и оказались иллюзорными гарантии, переданные папе Майроном Тейлором от самого американского президента. Надежды, чаяния – все было стерто жестокой бомбардировкой, которая продолжалась почти три часа, вызвала множество жертв и разрушила целые кварталы города.

Когда король посетил пострадавшие места, в него не бросали камнями, как рассказывали, но встретившая его толпа была молчаливой и враждебной.

На следующий день я ездил на железнодорожную станцию Литторио, в аэропорт, а также в университет и затем (к вечеру того же дня) в аэропорты Чиампино, и везде меня встречали с выражением симпатии.

В среду утром я отправился к монарху, чтобы доложить ему о встрече в Фельтре.

Я нашел короля хмурым и озабоченным. «Ситуация напряженная, – сказал он. – Так больше продолжаться не может. Сицилия теперь отошла к Западу. Немцы перехитрят нас. Дисциплина в войсках упала. Летчики из Чиампино бежали до самого Веллетри[52] во время налета. Они называют это «рассредоточением». Я следил за налетом с Вилла Ада, когда пролетело множество самолетов. Но я не думаю, что там было 400 машин, как они утверждают, скорее раза в два меньше. Легенда о Священном городе разрушена. Немцев необходимо поставить перед дилеммой…»

Это составляло суть нашего разговора. Он был последним. Последним из многих. Начиная с ноября 1922 года я регулярно, два раза в неделю, посещал двор – по понедельникам и четвергам. Я приходил туда в гражданской одежде и в котелке. Кроме этих регулярных бесед были и многие другие, по разным поводам, и во время летних военных учений почти каждый день. Я никогда не приезжал в Сан-Россоре. Однажды я был его гостем на Вилла Ада в Риме после обеда на просмотре фильма о поездке короля в Сомали. Как-то я ездил в Санта-Анна ди Вальдьери и в Раккониджи один раз на свадьбу и, наконец, с докладом о переговорах, которые привели к примирению с Ватиканом.

А однажды король был моим гостем в Рокка делле Каминате, это произошло после завоевания Империи. Наши отношения всегда были теплыми, но никогда – дружескими. Между нами всегда было что-то, мешающее рождению настоящего доверия. Во времена различных войн король был лишь пассажиром на нашем корабле и постоянно колебался. Но только не в 1940 году, когда он не только не высказывал своих возражений, но и считал войну против Франции и Британии необходимой. Правда, когда эта война началась, его отношение к ней изменилось.

В среду в полдень – время обычного доклада – секретарь партии Скорца представил мне резолюцию, которую Гранди и другие намеревались вынести на обсуждение Большого совета. Я прочитал этот документ (достаточно длинный – более трех страниц) и вернул его Скорце, заявив при этом, что документ сырой и представлять его не стоит. Скорца, не настаивая, положил его в свой портфель. Именно в этот момент Скорца произнес передо мной довольно двусмысленную речь, в ней он упомянул о сюрпризе, который может меня ожидать, речь, на которую я тогда не обратил особого внимания. В полдень я принял Гранди, передавшего мне папку, содержащую стенографическую запись собраний Комитета невмешательства в Гражданскую войну в Испании, состоявшихся в Лондоне. Гранди коснулся некоторых вопросов, но ничего не сказал о том, что должно было произойти.

• Предыдущая
• 17/77
• Следующая