Мемуары 1942–1943 - Муссолини Бенито - Страница 55

• Предыдущая
• 55/77
• Следующая

– Я это хорошо понимаю, но ведь вам известно, сколько я сделал для флота за двадцать один год. Именно я создал флот. И неблагородно так со мной обходиться, это нехорошо, это не понравится Гитлеру, у которого чувство дружбы очень сильно развито. Это нанесет большой вред. Кого они боятся? Я политический труп[259].

Я не хочу высаживаться на берег днем. Я не хочу, чтобы люди видели меня.

Я пытаюсь что-нибудь придумать. Я говорю ему, что будет сделано все, чтобы обеспечить его высадку незамеченной. Я спрашиваю, где находится его семья.

– Моя жена и один сын находятся в Риме. Мой старший сын переводится с бомбардировщиков на истребители. Двое детей – они уже не дети, одному шестнадцать, другому четырнадцать – в Рокке. И бог знает, через что им сейчас приходится пройти.

Я выражаю ему свое сочувствие как отцу. Затем разговор постепенно переходит на другие темы, мы говорим о ходе войны, об ошибках, политических и стратегических, которые совершили мы, а в большей степени немцы.

– Колесо фортуны, – говорит он, – повернулось 28 июня 1942 года, когда мы остановились перед Эль-Аламейном. Нам не следовало продвигаться так далеко вглубь, не имея уверенности, что мы достигнем Александрии. Но Роммель был упрям. Пока я находился в Ливии, он сказал Бастико, что пойдет дальше вперед и тем хуже для итальянцев, если они этого делать не хотят. Его главным достоинством было то, что он находился в гуще войск в бронемашине. Хороший командир батальона, великолепный в вопросах тактики, но не обладающий широтой видения. И вот еще что: когда он дважды безуспешно атаковал, до наступления Монтгомери, ему следовало, так как наступление провалилось, незамедлительно отойти к Мерса-Матруху. Нам не хватило месяца, чтобы укрепить оборону. Когда я покинул Ливию, я отдал приказы максимально возможно укрепить линию Хальфайя – Соллум; ее расположение и высота хорошо подходят для организации оборонительных позиций, гораздо лучше, чем двадцатиметровые траншеи, в которых было пролито так много крови.

Я замечаю, что даже если бы весь Египет был занят, это не решило бы проблему морского снабжения наших экспедиционных сил, а скорее усугубило бы ее, поскольку длина линий увеличилась бы. Я объясняю, что единственным способом решения этой проблемы была оккупация Мальты – не самая трудная операция, учитывая огромную огневую подготовку посредством бесконечных атак с воздуха. Муссолини соглашается и говорит нехотя:

– Немцы никогда не осознавали значимость Средиземноморья, никогда. Я говорил им, что мы должны занять Египет; таким образом, мы соединили бы Ближний Восток и Восток. Милостью божьей и совершенно неожиданно им удалось очень быстро и очень эффектно разгромить французскую армию – армию, которую Черчилль инспектировал несколькими месяцами раньше и оценил как лучшую в Европе, – а затем они открыли русский фронт! И это после того, как они выиграли величайшее политическое сражение, заключив союз с Россией прямо под носом у англичан, которые находились там уже более пяти месяцев. Я говорил им, что нужно создать независимую Польшу, но они считали и продолжают считать, что Россия представляет смертельную опасность для Западной и Европейской цивилизации. Я безуспешно пытался убедить Гитлера в том, что это бессмысленное выражение, как выражение Нового Порядка. Сталин убил большевизм, казнив основоположников, настоящих «шишек», таких как Каменев. В противоположность Троцкому он полностью отвергал мировую революцию. До настоящего времени Гитлер связан своими убеждениями. Я был первым, кто признал СССР, я пригласил Литвинова в Рим, и мы подписали пакт о дружбе.

Муссолини ненадолго задумывается, потом продолжает: – Немцы думали, что они уничтожат Россию за несколько месяцев. Они оказались в дьявольской ловушке, чему я бы не мог поверить, если бы сам Гитлер не сказал мне об этом. Немецкой службе разведки предложили русский мобилизационный план, продуманный до самых подробных деталей. Немцы посчитали, что он слишком подробный, чтобы быть подлинным, но тем не менее они его купили. Русские арестовали агентов, которых они же сами и послали, и казнили их. Когда об этом узнали в Германии, немцы поверили, что план подлинный. Все это было фальшивкой; там, где было написано «50 кавалерийских бригад», на самом деле было 50 бронетанковых бригад и так далее.

Я посоветовал Гитлеру прийти к соглашению с Россией, и, в конце концов, сделать это любой ценой, отдав все, что ими было захвачено, включая Украину. Я пытался использовать его манию во благо, сыграть на его предрассудках. Первое наступление не достигло успеха, потом наступила эта страшная зима, а затем – ужас Сталинграда. Ничего хорошего. Я сказал ему, что мы упустили инициативу начиная с июня 1942 года и что нация, которая потеряла инициативу, – потеряла победу. В Зальцбурге[260] я сказал фюреру: «Мы не можем вернуться в Африку, начнется вторжение на итальянские острова; осталась одна последняя надежда – заключить договор с Россией и перебросить все свои силы в Средиземноморье.

Вы не можете помочь нам не потому, что вы не хотите, а потому, что вы не можете этого сделать, пока не заключите мир с Россией». Переговоры в Фельтре[261] прошли неудачно.

Они планировались на три дня, а продолжались три с половиной часа. Я был очень раздосадован, что меня не было в Риме во время налета. Как обычно, рассматривались не те вопросы, которые были включены в повестку, а совсем другие. Я вновь говорил на старые темы: мир с Россией, невозможность Германии оказать нам сколько-нибудь существенную помощь.

– Не думаете ли вы, Ваше превосходительство, что следовало бы разделить господство в Средиземноморье с англичанами на равных условиях после завования Эфиопии, вместо того чтобы вести войну?

– Я пытался, как вам известно, но этого не получилось.

– В таком случае, может быть, стоило подождать несколько лет?

– Несомненно, и после «Стального пакта»[262] я пытался остановить Гитлера. Я много писал ему, что мы не будем готовы ранее 1942 года. Мне пришлось воспользоваться эфиопскими ресурсами, заменить артиллерию и бронетехнику и закончить подготовку боевых кораблей. Я хотел решить проблему крупной недвижимости посредством строительства 15 или 20 тысяч домов. Я хотел провести Всемирную выставку в 1942 году, отчасти чтобы показать миру новую Италию, частично – чтобы привлечь иностранную валюту. Наконец, я писал в своем письме, что нежные ростки итало-германского союза были слишком молодыми и необходимо было время для пересмотра существующих ранее отношений с точки зрения духа и морали. Когда Гитлер объявил войну, мне удалось выиграть десять месяцев благодаря невмешательству, что спасло наш союз и оставило открытыми для нас все возможности. Затем мне пришлось вмешаться, иначе нам пришлось бы оставить все надежды на претензии к Франции, в то время как я был убежден, что немцы осуществят успешное вторжение в Англию, которое могло и не привести к ее капитуляции, потому что правительство могло переехать в Канаду или Австралию, но наша позиция была бы исключительно сильной.

– А Гибралтар?

– Это я также предлагал Гитлеру. Но он ответил, что он не уверен в позиции Франко. Нам следовало заявить Франко, что мы войдем туда, с разрешением или без него. Все, что нам следовало сделать, это заявить о себе на Ла-Линеа, и английский флот покинул бы базу.

– Как много ошибок, – замечаю я, – и стратегических и политических. А представьте, что мы не заняли бы Тунис!

– В присутствии Франции немцы чувствуют себя как провинциалы в присутствии аристократии и их видение полностью искажается.

Затем разговор переходит на последствия, которые его свержение имело в Германии и в Англии.

– Черчилль очень неприязненно настроен по отношению ко мне? В Англии очень многие настроены против меня лично.

• Предыдущая
• 55/77
• Следующая