Мемуары 1942–1943 - Муссолини Бенито - Страница 59

• Предыдущая
• 59/77
• Следующая

Заседание Большого совета проходило гораздо менее бурно, чем говорили. Естественно, из числа всех присутствующих лишь единицы осознавали значимость заседания. Такие, как Чианетти, Россони и другие, думали, что вопрос заключается только в передаче командования вооруженными силами королю, которого этого и не лишали. Было много критики по поводу моего принятия командования вооруженными силами, но я спрашивал у Бадольо его мнения, и у меня есть письмо, в котором он соглашается со мной в разумности этого шага и говорит, что командование, осуществляемое королем в течение последнего года было чисто номинальным. Таким образом, это полностью академический вопрос: в любой стране, демократической или большевистской, руководство во время войны обязательно находится в руках главы правительства[273].

Поведение Гранди было дьявольски коварным. Он, естественно, считал, что сам станет главой правительства, и бог знает что еще у него было на уме. Только накануне он пришел ко мне и умолял созвать Большой совет! Я отказался, но было необходимо покончить с этой критической ситуацией. Скорца также играл двойственную роль с самого начала, с момента своего назначения.

– Все думали, – сказал я, – что Скорца, когда он определил свою позицию в речи в Театре Адриано[274] и осудил многочисленные ошибки фашизма, действовал в согласии с вами. Попытка внутренней чистки самим фашизмом.

– Нет. Единственным здравомыслящим человеком в Большом совете был Федерцони[275]. Он поддержал резолюцию Гранди, но также отметил все последствия, с которыми придется столкнуться. Заседание было продолжительным – почти десять часов – и оживленным, но не было неприличных слов или ссор. Чем теперь все они занимаются?

– Ничем. Они разочарованы, что формирование правительства не оправдало их ожиданий.

– Это можно назвать «Заговором Ожерелий»[276]. А граф Чиано?

– Его сместили с должности посла.

– Абсолютно отвратительная фигура! – Голос Муссолини решителен и презрителен.

– Но ведь при вас он семь лет был министром иностранных дел! Разве не понятно было, насколько это легкомысленный и поверхностный человек? Да и его личная жизнь никак не может служить примером.

– Верно. Каждый день гольф с подружками. В конце концов я его выставил. Слишком поздно. У нас с ним был разговор в декабре прошлого года, после которого я чувствовал себя абсолютно разбитым при мысли о том, что мы доверили нашу внешнюю политику такому человеку.

Время от времени воцаряется молчание. Муссолини погружен в свои мысли. Я тихо жду, когда он продолжит свой анализ происшедшего и происходящего. У меня все больше создается неприятное впечатление, что он рассматривает события как историк, что он все больше дистанцируется от них, относясь к себе как к третьему лицу, а не главному действующему актеру в огромной трагедии нашей нации. И я осознаю немедленную необходимость неприятия его взгляда на вещи, неприятия его отношения, которое, как мне кажется, имеет корни в прошлом и, возможно, является главной причиной его падения.

И его все более явная тенденция обвинять других, особенно командование вооруженных сил, в том, что произошло, встречает более и более сильное противодействие с моей стороны.

Однако вот еще некоторые слова признательности флоту.

– То, что Сирианни и Каванари сообщили мне данные о количестве жидкого топлива и угля на кораблях, всегда соответствовало действительности. Но когда Балле и При-коло говорили мне о полутора тысячах самолетах, находящихся в боевой готовности, они включали учебные самолеты, ремонтируемые и устаревшие машины. Произошло то, что произошло, потому что мы совершили ошибку и не стали строить авианосцы или торпедоносцы. Я поверил авиаторам, которые, в конце концов, были экспертами и обязаны разбираться в этом лучше меня.

Если уж на то пошло, даже маршал Бадольо, который являлся начальником Генерального штаба в течение семнадцати лет, никогда не обращал мое внимание на эту ситуацию. Он также не принимал больше участия в маневрах.

Все наши кампании проваливались из-за недостаточной подготовленности. Возьмем кампанию в Греции. Было проведено совещание. Весь штаб армии, включая Бадольо, все были убеждены, что эта кампания будет успешной. Висконти Праска был настроен чересчур оптимистично. Информация, которую мне предоставили о вооруженных силах противника, была такова, что победа была делом нескольких дней, если не часов.

– Я был там, Ваше превосходительство, чтобы на борту «Банде Нере» принять участие в операции. Невозможно вам передать, какая была неразбериха! Только представьте, уже отдан приказ о бомбардировке Янины; затем он был отложен, потому что посчитали, что на следующий день мы войдем туда и греки нас встретят с распростертыми объятиями.

Разговор вновь возвращается к внутренней ситуации в Италии и о том, что совершил фашизм.

– Ваше превосходительство, – говорю я ему, – никто не может осудить вас и режим справедливее, чем вы сами – человек, который владеет всей информацией. Однако посмотрите, что чувствует простой народ. Взгляните на мнение обычного человека, например моей жены. Это женщина, которая воспитывает детей, ведет хозяйство, она из семьи честных итальянцев – ее отец префект Бонфанти Линарес, которого вы наверняка помните. Моя жена говорит: «Мы погибли. Почему это случилось?» Она указывает на вас как на человека, действительно несущего ответственность. И так думает, поверьте мне, вся Италия.

– Но ведь фашизм сделал так много хорошего, того, что никто не сможет разрушить. Все шло хорошо до 1937 года. Великолепные достижения. Мы создали империю, заплатив за нее небольшую цену – только тысяча пятьсот тридцать семь погибших. Я преподнес Короне Албанию. Возможно, для меня было бы выгоднее, если бы в 1937 году моя болезнь обострилась и я бы умер. Они еще будут сожалеть о фашизме. Никакой другой режим не сделал для трудящихся столько, сколько фашизм.

А теперь только представьте, какой престиж Сталин, маршал Сталин, будет иметь, если Россия выиграет войну. Гитлер считает Сталина своим настоящим противником, достойным его оружия.

Черчилль и Рузвельт, по мнению Гитлера, являются второстепенными фигурами; на его взгляд, Черчилль немногого стоит, а Рузвельт тем более – слишком уж он богат.

Муссолини возвращается к вопросу о своей собственной судьбе:

– Я не понимал закон о борьбе противоположностей, который начал преследовать меня после 28 июня 1942 года. Я хотел устроить большие празднования в честь двадцатой годовщины[277], народу это бы очень понравилось, но начались ужасные события в Ливии.

Я находился в Риме во время всех воздушных тревог, кроме первого налета. Я уже сказал, что в Сицилии мы бы отбросили их назад в море, я говорил о «ватерлинии»[278], но все пошло не так.

Следует долгая пауза, и снова мы говорим о войне. Четверть четвертого. Командир эсминца, Бартолини Бальделли, входит в каюту, чтобы сообщить, что посадка эскорта закончена. Я представляю его Муссолини и приказываю, подняв якорь, ложиться на курс к точке В. Почти тотчас я последовал за ним на мостик.

Половина четвертого утра – мы уже в пути.

Солнце расцветило все вокруг. Свежий ветер с запада.

В четверть восьмого я ненадолго спускаюсь в свою каюту.

Муссолини сидит за столом, он без френча. Он, вероятно, немного вздремнул на кушетке, там лежит подушка. Он спрашивает меня:

– Вы хоть немного поспали, адмирал?

Когда я отвечаю, что я находился на мостике, он жестом показывает, что удивлен.

– Даже простой взгляд старого адмирала может пригодиться, – говорю я.

Он улыбается. И мы начинаем разговаривать о флоте. О Военно-морской академии, этой колыбели, из которой вышли мы все, неважно, каким было наше происхождение.

• Предыдущая
• 59/77
• Следующая