Гнилое яблочко - Бернс Т. Р. - Страница 28

• Предыдущая
• 28/45
• Следующая

– Как?

Он останавливается возле двери, достает из кармана зажигалку и щелкает, освобождая язычок оранжевого пламени.

– Как обычно. – Он тушит зажигалку. – Не волнуйся, я за тобой вернусь. Но если почуешь запах дыма – беги!

Он уходит. Дверь за ним закрывается. Остаемся только я, мигающая и гудящая электроника… и мои родители.

Меня пронзает осознание этого факта. Я бросаюсь к столу и резко выдвигаю стул. Плюхаюсь на сиденье и пододвигаю к себе телефон. Беру в руку трубку – это ощущение кажется одновременно знакомым и непривычным.

А потом я думаю, что сейчас скажу.

Привет, мам! Это Симус!

Мама, это я! Твой сын!

Ма! Сколько лет, сколько зим! Что там у тебя творится?

Бонжур, маман! Как там твой фарш?

Привет, мам. Как у тебя дела? С Днем благодарения!

Да, вот так. Вежливо, но с теплотой. Я не задумываюсь о том, что говорить дальше, потому что мама наверняка тут же расплачется. Я надеюсь, что она по мне скучает, но даже если она до сих пор сердится на меня за то, что я сделал, она не может не скучать по прошлому Дню благодарения, когда все было в порядке. Когда она услышит мой голос, она вспомнит о том счастливом времени и начнет плакать в три ручья, и тогда у меня будет полно времени, чтобы обдумать, что сказать дальше.

Я подношу трубку к уху. Делаю глубокий вдох. И набираю номер.

Гудок. Один. Второй. Посреди третьего гудка кто-то берет трубку – и в уши мне на полной скорости врезается музыка. Мне приходится отодвинуть трубку от уха.

– С Днем благодарения! – поет мама, когда я прижимаю трубку обратно.

Я чувствую облегчение. Начинаю было говорить то же самое, но останавливаюсь. Музыка – рок, не иначе – кажется странной, но это не единственный звук, который меня напрягает.

– Алло-о-о?

На заднем плане слышны голоса. Я с трудом различаю папин – его заглушают другие голоса. Громкие, как музыка. Веселые.

– Тут есть кто-нибудь?

Я сильнее прижимаю трубку к уху. Внимательно вслушиваюсь. Кто-то смеется – хотя это скорее не смех, а стон вперемешку с фырканьем.

Я знаю этот смех.

– Ай, ладно – Мамин голос становится тише: она опускает трубку. – Наверное, не туда попали.

Так смеется Бартоломью Джон.

Не знаю, сколько я уже просидел, прижимая к уху трубку. Через какое-то время длинные гудки сменяются короткими. Еще через какое-то время дверь со свистом открывается, и в комнату вбегает Лимон. Это вырывает меня из оцепенения, и я вешаю трубку.

– Ну как все прошло? – спрашивает он, тяжело дыша.

– Прекрасно. – Я выдавливаю улыбку. – Лучше и быть не могло.

– Вот и отлично. – Он опирается о дверной косяк. – Готов прикинуться индейкой и взять ноги в руки?

– А у индейки есть руки?

Он поворачивается ко мне и хмурит лохматые брови.

– Ладно, неважно. – Я встаю и задвигаю стул.

Я выхожу из комнаты следом за ним. Мы идем новым путем, не тем, которым пришли сюда, и выбираемся через запасной выход с другой стороны здания. В холодном воздухе пахнет дымом.

– Мусорный бак, – объясняет Лимон, видя, как я озираюсь. – Изолированный, но достаточно большой, чтобы привлечь внимание всех Добрых Самаритян на дежурстве.

– Хорошо.

Мы быстро уходим – но не слишком быстро. Не хочется, чтобы кто-то подумал, будто мы сбегаем с места преступления. Сперва я беспокоюсь, не начнет ли Лимон подробно расспрашивать меня о телефонном звонке, но он не задает никаких вопросов. Даже когда мы отходим от огня так далеко, что я больше не чувствую запах дыма, и Лимон расслабляет напряженные плечи.

Так что у меня есть время, чтобы все обдумать. Или хотя бы попробовать. Если бы у меня были на раздумья недели, а не минуты, я бы все равно не понял, что случилось.

Что это было? В нашей семье День благодарения всегда проходит тихо и спокойно. Папа убирается, мама готовит, а я накрываю на стол. Мы рассаживаемся, говорим о том, как мы благодарны за то, что у нас такое крепкое здоровье и такая крепкая семья, и едим. Иногда папа ставит одну из своих старых пластинок с расслабляющей хипповской музыкой, но обычно мы сидим в тишине; самый громкий звук – хлопок, с которым открывается бутылка сидра. И никогда, ни разу за всю мою двенадцатилетнюю жизнь мы не приглашали гостей.

Неужели они настолько меня ненавидят, что пригласили моего заклятого врага на шумную вечеринку? Чтобы показать мне, если я вдруг позвоню им или зайду проведать, как они на меня сердятся? Показать, как сильно я их расстроил – настолько, что они предпочли забыть обо мне и жить дальше?

А если дело в этом – как они могут так искренне радоваться?

– Не парься, – говорит Лимон.

Тут я понимаю, что у меня в глазах стоят слезы. Должно быть, Лимон это заметил и теперь думает, что после разговора с родителями я еще сильнее по ним заскучал. Не желая, чтобы он переживал из-за этого – или жалел, что сделал мне такой опрометчивый подарок, – я смаргиваю слезы. Когда выступают новые, я прижимаю к глазам рукав, чтобы флисовая ткань впитала влагу.

Зрение проясняется, и я вижу, что, пока я переживал, мы успели дойти до самого Кафетерия. За время, прошедшее с ланча, обеденный зал изменился: теперь он украшен воздушными шариками, цветными лентами и живыми цветами. Лампы притушены, и на каждом столе стоят высокие зажженные свечи, наполняя зал теплым мерцанием. Возле каждого места лежат подарки, завернутые в серебристую бумагу.

– Думаю, это за то, что я отличник. – Лимон встает напротив самой большой кучи с подарками на столе первокурсников. – Можешь выбирать все что угодно из невоспламеняющихся вещей.

– Спасибо! – говорит Эйб, подходя. – Ловлю тебя на слове.

– И я, – подхватывает Габи, появляясь следом за ним. Оба ухмыляются.

– На самом деле никто не поймает Лимона на слове.

К нам подходит Анника, и я выпрямляюсь – как и все члены команды.

– Да пускай, – говорит Лимон. – Тут очень много подарков, я не против с кем-нибудь поделиться.

Анника останавливается и улыбается. Должно быть, она сегодня по-особенному накрасилась, потому что при свечах ее лицо мерцает.

– Это щедрое предложение… но твои подарки рядом. – Она кладет руку на стул слева от Лимона. Это тоже ничего себе кучка, но определенно на несколько сантиметров пониже, чем соседняя.

– Но я проверял свой табель сегодня утром, – удивляется Лимон. – Я до сих пор лучший в классе!

– Да, это так. И мы очень гордимся твоими достижениями. Но эти подарки, – Анника указывает рукой на стул, возле которого до сих пор стоит Лимон, – для Симуса.

– Хинкля? – спрашивает Эйб.

– Почему? – поражается Габи и добавляет: – Симус, без обид.

– Все в порядке, – говорю я, чувствуя, как забилось сердце. – Наверное, дело в том, что я поздно начал. И Анника с учителями так добры, что готовы сделать все, чтобы я сегодня почувствовал себя как дома. Правда ведь?

Я смотрю на Аннику. Ее ресницы так сверкают, что я почти не различаю их движения, когда она подмигивает.

– Правда. И еще в том, что нам достались по бросовой цене просто потрясающие сувениры для киноманов, выпущенные ограниченным тиражом. – Она раскрывает объятия. – Сегодня, в День благодарения, мы хотим, чтобы каждый из вас знал, как мы признательны вам за то, что вы здесь учитесь. Эти подарки – всего лишь скромный символ того, как высоко мы ценим ваш упорный труд. Надеемся, они вам понравятся.

А потом она нас обнимает, одного за другим. Меня она сжимает в объятиях на полсекунды дольше, чем остальных, но разница так мала, что ее вряд ли кто-то заметил. К тому же я не уверен, кто из нас продлил объятия: она или я. Дело в том, что когда я ее обнимаю, я вспоминаю, как мама каждый вечер обнимала меня перед сном. И мне не хочется отпускать Аннику.

• Предыдущая
• 28/45
• Следующая