Партизанская искра - Поляков Сергей Алексеевич - Страница 33
- Предыдущая
- 33/94
- Следующая
С этого дня каждый раз, когда собирались товарищи, Лукия Кондратьевна пристально наблюдала за поведением каждого, стараясь угадать, который же из них задумал жениться. Но никаких признаков, ни даже малейших намеков к разгадке тайны она не могла уловить.
О том, что сказал сын, она сообщила отцу. Карп Данилович долго смеялся, а потом на вопрос жены, который же из них, по его мнению, женится, нарочно указал на балагура Андрея Бурятинского. Карп Данилович надеялся, что Андрюша лучше других выкрутится и предвкушал удовольствие потешиться.
— Все еще не решили с невестой? — спросила мать несколько дней спустя.
— Нет еще. Вещь уж очень сложная, мама, тут нужно хорошенько раскумекать.
По движению щеки мать заметила, что сын смеется, и простодушно упрекнула:
— Дуришь ты мне голову, сынок, нехорошо.
Часто Парфентий с кем-нибудь из товарищей уходил. В эти минуты у матери тревожно щемило сердце.
— Далеко? — спросит она.
— Пойду, погуляю немножко.
— Не ходи, не надо, сынок, — умоляюще скажет мать, — приходят к тебе хлопцы, и хорошо.
— Надо, мама, пойти. Ничего страшного нет. Друг к другу хлопцам ходить пока не запрещается.
Карп Данилович понимал сына. Он видел, что Парфентий ведет за собой молодежь, и отцовское сердце наполнялось гордостью. Поэтому при разговорах с матерью он всегда поддерживал сына.
— Пусть идет, — вступался он. — Парфень уже большой и сам знает, что можно делать, а чего нельзя. Так я говорю, сынку?
— Так, тату, — благодарно улыбался ему Парфентий в ответ.
— Только не пей водку, не кури, не озоруй, это нехорошо. А гулять гуляй. — Отец понимающе подмигнул Парфентию и, обращаясь к матери, проговорил:
— Скучно ему, мать. Да и всем им. Наши хлопцы привыкли к свободе и всегда вместе быть, а тут им хотят крылья подрезать, да в клетку посадить, вот они и. мучаются, места и пути себе не находят, — вразумлял жену Карп Данилович. Сам же он думал иначе. В глубине души он догадывался, что сын вместе с товарищами нашел свое место и верный, прямой путь.
Глава 4
СОНЯ
Поезд сделал несколько рывков, проскрежетали мерзлые сцепления вагонов, оттрезвонили буфера и сразу стало тихо.
В голубом морозном воздухе простерлись холмистые степи. Снега, снега без конца и края. А по ним глубоко вмятые хаты сел в легких кружевах заиндевелых садов.
Заколдованная тишина, и только слышно, как впереди мерно пыхтит паровоз:
— Пш-пшшш-пш-пшшш…
Завизжали отворяемые двери товарных вагонов, и вмиг смешалось вместе: и скрип множества сапог на снегу, и вой примороженных роликов вагонных дверей, и хриплые голоса немецких солдат-конвоиров:
— Эй, русски, вег![14]
— Алле эраус![15]
— Давай, давай!
— Бистро!
Солдаты в непомерно длинных шинелях кутались от холода в подшлемники до самых глаз, выгоняли из вагонов девушек, грубо, бесцеремонно хватая за рукава, за концы платков и сдергивая их прямо в снег под откос.
— А ну, не хватай… погаными руками, — отрезала невысокая, совсем юная девушка в сером пальто и пушистом белом платке. Она резко отдернула локоть от руки немца и спрыгнула под откос в сухой хрустящий снег.
Девушки, подруги по вагону, подняли солдата на смех. Он было нахмурил, не то от мороза, не то от природы, белые брови, но смех девчат обезоружил его и он засмеялся в подшлемник глухо, будто зажатым ртом. Но девушка в сером пальто не разделяла веселья немца. Она отвела в сторону взгляд, полный гнева и презрения. Крупные серые глаза ее, под широкими темными бровями, были холодны и строги. Еще резче обозначилась бороздка, разделяющая надвое ее крутой упрямый подбородок.
— Молодец, Соня! Смелая ты! — с восхищением сказала одна из подруг, помогая девушке выкарабкаться из сугроба на насыпь.
— А что их бояться теперь, Галя! Ведь хуже того, что ожидает нас там, впереди, и придумать трудно, — ответила Соня, глядя в холодное сизое пространство. И вдруг взгляд ее упал в долину реки. Там внизу, под горой, окутанное пышным покровом снега, лежало большое село.
Соня отшатнулась, затем провела варежкой по глазам, — «не сон ли это?».
— Девчата! — вскрикнула она.
— Что ты, Соня? — спросила Галя, заметив резкую перемену в настроении подруги.
— Погодите, погодите…
Девушки в недоумении. Они тесно обступают Соню.
— Ты ушиблась? — спрашивают они.
— Да… то есть нет… не то… не то… — тихо повторяла Соня. Голос ее дрожал. Подруги заметили, как она изменилась в лице, сошел румянец со щек, глаза, устремленные туда, в долину, стали грустными. Казалось, вот-вот из них выступят и покатятся по щекам крупные горячие слезы.
— Что ты там увидела? — допытывались подруги.
— Ничего. Я просто… вспомнила… — невнятно проговорила Соня.
— Давай, давай, русски! — горланили конвоиры, продолжая вышвыривать девушек из вагонов.
Вскоре вся насыпь вдоль вагонов пестрела разноцветьем девичьих платков.
Крича и ругаясь, конвоиры выстраивали девушек строго повагонно, раздавали лопаты и гнали вперед. Там, от самого паровоза, на несколько сот метров длиною, бугрился вдоль линии снежный занос.
Солдаты отмеривали шагами участки и расставляли девушек на расчистку пути. Шнелль![16] Давай, давай! — Бистро!
Солдат подгоняла война, девушек торопили солдаты. Они выгаркивали в подшлемники весь запас русских и немецких ругательств. Немцы нервничали. Утерянная надежда на легкую победу на востоке порождала отчаяние, а отчаяние влекло за собой злобную нервозность и лихорадочную спешку во всем. Да и не зря нервничали солдаты вермахта. Под Москвой советские войска разбили их лучшие отборные дивизии. Пришлось остановиться, а затем с крупными потерями откатиться назад. Страшно подумать обо всем этом.
Но девушкам некуда торопиться. Куда спешить им? И зачем? Позади, за многоверстной снеговой далью остались родные села, города, а в них матери, братишки, сестренки малые. И кто может сказать, придется ли вновь свидеться и от радости, или от горя лютого, неуемного, упасть на грудь материнскую и горько зарыдать. — «Эх, маменька моя родимая! Изнурили меня там на чужой стороне, в неволе. И не видела я светлого дня. В глухой тоске считала я дни, часы, минуточки. В снах тревожных виделась ты мне, родная сторонка! Душа моя изныла по тебе. И кто может сказать, придется ли вновь, как прежде, выйти рано поутру с песней в степь, где весенним цветением распускалась жизнь, где все мило сердцу, где каждая травиночка слаще меду».
Конвоиров пробирает мороз.
— Давай, давай! — ревут они озверело. Им кажется, что виноваты во всем вот эти девушки, которые так медленно расчищают им путь на родину. Ведь там у каждого есть семья, жена, дети. А главное — в доме тепло. Отогреться бы за все время! В этой проклятой России промерзают кости.
— Бистро!
Летят под откос искристые клубы снега и, падая, рассыпаются. Колючая пыль взвивается и обжигает лица.
Нетерпение конвоиров растет с каждой минутой, с каждым броском лопаты. Они подталкивают девушек, остервенело ругаются.
Солнце на горизонте краснеет, касаясь краем своим вершины дальнего холма.
К концу подходит работа. Впереди, в розовых солнечных бликах сверкают уже расчищенные рельсы.
А мороз все крепчает. Коченеют солдаты, бегают по шпалам. Нетерпение охватывает их.
— Бистро, бистро! — исступленно кричат они, машут руками, бегают взад-вперед или скачут на месте.
Будто в розовую пену падают на сугробы большие снежные глыбы.
— Ой, девчата! — вдруг вырывается у Сони отчаянный крик. Падает из рук лопата.
Подруги тесно обступают Соню. С девушкой что-то случилось. Почему большие серые глаза ее полны слез?
— Что с тобой, скажи? — теребят девушки.
— Ой, подружки, больше сил моих нет молчать.
- Предыдущая
- 33/94
- Следующая