Великий обман. Выдуманная история Европы - Топпер Уве - Страница 56

• Предыдущая
• 56/82
• Следующая

При всем нашем критическом отношении к этой позиции, покажем, что даже из этого старейшего образчика франкской героической поэзии можно извлечь интересные сведения. Поясню свою мысль. Ислам в «Песне о Роланде» совсем не такой, каким мы его знаем сегодня. Возможно, здесь применен старый пропагандистский прием нарочитого искажения враждебных идей, и все же очевидно, что христианский народ знал ислам другого, не современного вида. Это знаменательно: ведь, казалось бы, позади были почти 400 лет соседства и якобы противостояния от 711 г. до 1096 г. Из этого противоречия следует, что возникновение сегодняшней, знакомой нам формы ислама, могло начаться лишь после написания «Песни о Роланде».

Автор поэмы перечисляет трех исламских богов: Мухаммеда, Аполлина и Терваганта. Мухаммед, как известно, считается основателем ислама. Второй, Аполлин, это дьявольский дух, знакомый нам по «Откровению Иоанна». Имя Тервагант сегодня европейцам совершенно не известно: это берберская лесная богиня, Пан или Сильванус в женском обличье; в общем, языческое божество народов Северной Африки. Если даже автор сознательно решил представить ислам как язычество, называть именно эти имена он должен был в расчете на то, что они всем известны, что его поймут современники. Из этого можно сделать вывод, что «Откровение Иоанна» тесно связано с исламом и что берберы – истинные противники Карла [176] – были еще язычниками [177].

Первичное проникновение ислама в Иран можно смело отнести к 1003 (по другим расчетам – к 999) году, когда Махмуд из Газны [178] провозгласил себя правителем верующих и распорядился печатать соответствующие монеты. До этого он еще осуществлял патронаж языческого поэта Фирдоуси и его колоссальной по объему и по выразительной силе героической поэмы Шахнаме (Книга Царей). В Шахнаме, по старой схеме, пограничные страны – Туран на севере и Двуречье на западе – названы странами Зла и Тьмы. Зато в самом Иране, где живет Свет, существует согласно Фирдоуси исконный персидский культ огня, причем это учение Заратустры пока еще доминирует в стране и не имеет конкурентов.

В Иране доказательства позднего происхождение ислама еще более весомы, чем для страны берберов. Первая исламская надпись в Иране (ее распорядился сделать первый калиф Бундов [179]), выполненная еще куфийским (т. е. древним арабским) шрифтом, относится к 955 году и располагается рядом с языческой надписью в среднеперсидской традиции последних Сасанидов. В Иране не существует рукописей на новоперсидском (то есть исламских) старше X века. Удивительно: ведь нас всех учили, что исламское завоевание Ирана было завершено уже к 660 году. Однако если взять за основу только безупречно датированные археологические находки, то результат будет выглядеть более чем скромно.

Парсы (зороастрийцы, ушедшие от исламских завоевателей и осевшие в районе Бомбея) сообщают в своих исторических книгах, что их «исход» состоялся около 1000 года. Так как у них впоследствии возникла путаница в исчислении дат событий собственной истории, то в XIX веке дело дошло до серьезного внут-рипарсийского конфликта на этой почве. Десятилетиями не прекращались кровавые распри, ибо парсы в Индии никак не могли прийти к единому мнению. Календарь и хроника – дело весьма и весьма темное; не всегда можно с уверенностью на них положиться. Доверять им не следует. А когда «временные разрывы» достигают трехсот лет, такая историография не имеет хронологической ценности.

То же относится и к иудейским документам. Древнейший сохранившийся в долине Инда документ, бронзовую табличку, согласно Еврейской Энциклопедии («Энциклопедии Иудаики»), «обычно относят к 750 году. Однако с большой вероятностью ее следует датировать 1021 годом». Это как раз соответствует первому появлению евреев в немецких и франкских городах.

Даже в центре арабского владычества можно найти немало доказательств позднего происхождения ислама. Достаточно упомянуть хотя бы Дворец калифов Омейядов: выстроенный в поздне-античном стиле, с типично Сасанидским декором и настенной живописью, – он ни в коем случае не может быть отнесен к исламской архитектуре. Кто не может съездить в Ирак или Иорданию и лично во всем убедиться, тот пусть сходит в музей Перга-мон в Берлине. Туда в 1903 году привезли монументальные фрагменты руин дворца Мшатта. И что мы видим на фотоснимках фресок этого стоявшего в пустыне замка? Там представлены обнаженные женщины, борцы на арене, аллегорические богини и калифы, носящие на голове изображения крылатого солнца языческого бога Ахура-Мазды.

Во многих дворцах встречаются даже типично «христианские» кресты, обвитые побегами винограда, как, например, в Самарре IX века. До 930 года нигде нет и следа того фанатичного ислама, который описывается в исторических книгах.

Думаю, этого краткого экскурса хватило, чтобы стала ясна «генеральная линия» нашей аргументации. За подробностями я отсылаю к моим книгам и статьям.

«Широкомасштабная Операция» началась на исходе средневековья; без готовой концепции, без плана и программы. Шло время, сменялись поколения, и только немногие знали, что свершается «творение» прошлого. Обычно писатели, реагировавшие на своих предшественников, не имели перед глазами полной картины. Большинство людей мало интересовалось тем, что на самом деле представлял собой автор того или иного сочинения, главное – «что в нем написано». В этом нет ничего из ряда вон выходящего или слишком наивного; примерно то же самое происходит и в сегодняшнем естествознании (Фридрих, 1997).

Вспомогательных наук, как, например палеографии, археологии, нумизматики и самой хронологии, до Ренессанса не существовало. В предшествовавший ему период мало кого волновала мысль, сколько лет рукописи: тысяча или десять. Всех в первую очередь занимало содержание. Если оно отвечало богословским либо мировоззренческим установкам, то и само сочинение признавалось и считалось заслуживающим внимания. Такой практический подход к литературе способствовал внедрению и признанию порой самых противоречивых и чужеродных идейных систем: гностических, исламских или иудейских. Стоило только перевести иноязычный трактат или вставить его – в подогнанном с оглядкой на требования догмы виде – в собственный текст, как следовало признание в качестве самобытного творения и его включение в коллективный духовный багаж.

Подобная открытость инородному духовному наследию сегодня немыслима. В этом смысле «Широкомасштабная Операция» существенно обогатила нашу культуру [180].

Потом все кончилось. Пала Византия, и, если не раньше этого события, то уж во всяком случае вместе с потоком беженцев из первого бастиона христианской философии в Европу ворвался шквал новых идей, мыслей, учений. Оказалось, что за границей Европы, за пределом европейских крепостных ворот лежит другой мир с иным летоисчислением и иной историографией, с самобытной литературой и мало знакомой наукой, а главное, с другим мировоззрением, освоить и интегрировать которое Запад уже не в состоянии. И началось размежевание.

Церкви пришлось определять, какие книги суть Слово Божье (Канон); чьи труды заложили основы богословия (кого вести по ведомству «отцы церкви») и как именно должна выглядеть история «рождения» и «детства» католической религии. Тексты «выбраковывали» и «просеивали», писали и фальсифицировали. С расцветом эпохи Возрождения, которую правильнее было бы назвать эпохой Рождения (нашей цивилизации), «Широкомасштабная Операция» стала приобретать характер сознательной акции. Но это вовсе не значит, что были выработаны общие ее законы, точные инструкции и алгоритмы. Наоборот: не стало больше прежнего подчинения неким неписаным правилам, основывавшимся на чувстве корпоративной солидарности немногих, знавших друг друга и все написанное гуманистов. Дикое семя дало обильные всходы.

• Предыдущая
• 56/82
• Следующая