Волчья дорога (СИ) - Зарубин Александр - Страница 20

Парень поднял глаза. Над городом плыл в синеве небес золотой крест на церковном шпиле.

3-3

самоволка

А по улице города — кривой, по городским меркам широкой, две телеги разъедутся, шёл, неспешно, поглядывая по сторонам, старый сержант. Шагал прямо посреди улицы, твердо ставя ноги на мостовую. Борода его весело торчала вперёд, широкие плечи развёрнуты. Случайным прохожим приходилось прижиматься к стенам, чтобы убраться с его пути. Сержант не обращал на них никакого внимания, лишь изредка удостаивая по-отечески добродушным взглядом женский глубокий вырез или особо шаловливую юбку. Таких попадалось немного, и ветеран ворчал под нос о том, что портится всё, даже весёлый Мюльберг и шёл дальше. Взгляд его рассеянно пробегал по фасадам, потемневшим балкам и окнам мансард и высоким двускатным, крашенным под черепицу соломенным крышам. Старый вояка знал, куда шёл. Немудрено, заведение мамы Розы, что у ратуши, знали все. И именно туда сержант и направлялся, заглядываясь по пути на висящие над крышами резные флюгера и на ярко размалёванные вывески. Пъяница верхом на бочке — кабак, три свиньи — не поймешь, то ли тоже кабак, то ли мясная лавка. Впрочем, по военным временам, могли и совместить, но только не в Мюльберге. Интересующее сержанта заведение носило алую розу на фасаде — знак, однозначно указывающий как на имя владелицы, так и на характер работы заведения. По ратушным бумагам дом проходил как городская купальня. Бумаги не врали — заведение у мадам Розы было в высшей степени приличное, в нем даже ванна была. Правда мало кого она там интересовала.

Вот к такому домику — самому богатому из весёлых и самому весёлому из богатых домов города Мюльберга и шёл старый сержант. Разумеется, не к главному входу — изящному портику под алой розой, и даже не к чёрному, куда днём заносили припасы с рынка, а ночью, случалось, выносили трупы — к одной хорошо спрятанной маленькой двери в задней стене. Для большинства посетителей эта дверь вообще не существовала. Для Пауля Мюллера, сержанта роты Лесли — открывалась с пинка. За дверью была узкая лестница, ведущая прямо на третий этаж, в личную комнату мадам Розы. Добрую половину которой занимала огромная, с балдахином, кровать. В свои «хочешь-жить-так-не-спрашивай-сколько» лет мадам могла кого угодно научить, для чего эта кровать предназначена.

Чуть не доходя до нужного дома, сержант свернул в переулок, оглянулся и, пробормотав под нос что-то похабное, несильно стукнул в искомую дверь. Тяжёлые доски отозвались на ласку гулом и скрежетом. И тишина.

— Странно, — пробурчал под нос сержант, ударяя сильнее. Дверь выгнулась, жалобно брякнув в пазах всеми досками.

— Мама Роза, ты что вообще стыд потеряла? Своих не узнаешь? — прорычал сержант, настороженно пробегая взглядом по чёрным, закрытым наглухо окнам. Обычно после такого удара раскрывались окна, подымался гам. На шум высовывалась сама мадам и громко интересовалась, а где его, Пауля Мюллера носило. Виртуозная перебранка обычно растягивалась на пол-часа минимум. Но сейчас дом молчал. Молчал двор-колодец, глухие стены и темные балки вокруг. Лишь хлопала крыльями в вышине напуганная шумом птица.

— Что за хрень, — прошептал угрюмо сержант, — переехала она что-ли? Но ведь дурь же. Место — лучше не придумаешь...

Дом молчал. Ставни на окнах не дрогнули. Сержант сплюнул и обошёл дом кругом — но и главный вход был закрыт. Резная дубовая дверь забита наглухо. Кривыми, корявыми досками, крест-накрест.

— Что за черт? — прошептал ещё раз сержант и вдруг увидел: вывеска — щит с затейливой розой сбита и валялась в углу. След грязного сапога на алых лепестках. Сержант почему-то вспомнил, как помогал эту вывеску вешать пару лет назал. Борода сержанта заходила ходуном, ладонь левой руки медленно потёрла костяшки правой. Сержант огляделся, в два шага пересёк улицу и с размаха ударил сжатым кулаком в ставни напротив. Окно распахнулась, и кто-то невидимый прокричал: чего надо? Сержант парой слов объяснил — чего. Из дома проорали что-то в ответ, и ставня захлопнулась вновь перед самым сержантским носом. Холодный ветер сдул с крыши за шиворот белый, сверкающий снег. Ветеран невольно поёжился. На мгновение ему стало нехорошо. Совсем. Уж больно дрожал голос из-за ставень. Говоривший боялся. До дрожи в голосе.

— Разберёмся, — сказал старый вояка под нос, машинально стирая ладонью кровь со сбитых на кулаке костяшкек. С синевы небес сверкнул ему в глаза золотой крест на церковном шпиле.

** **

— Тут что-то не так, — упрямая мысль никак не желала улетать с винными парами из головы рядового Ханса Майера, — тут что-то не так.

Чуйка на неприятности у рядового была будь здоров — иначе не прошагал бы он столько под барабаны. И нехорошую привычку думать сержант так и не смог выбить из его большелобой, упрямой башки. И теперь и мысль и чувства орали рядовому Майеру — хором, во весь голос:

— Тут что-то не так. Но что?

Рядовой огляделся — нет, внешне всё правильно, так, как должно быть. Они с парой приятелей — рыжим ирландцем Донахью и Санчесом — испанцем из пикинёров, сидели, как солдатам и полагается, в подвальном кабаке, разогнав случайных посетителей. Успели влить в себя и первую — за то, что живые, и вторую — чтоб так было и впредь, и третью — за сержанта, чтобы его медведь заел. И песню свою извечную проорать, на три хриплых от мороза и маршей голоса. Первый куплет честно предупреждал трактирщика о намерении пехоты выпить все, что горит и съесть все, что зуб одолеет, второй — не менее честно описывал, как ярко будет гореть кабак в случае недолива, третий — откровенно и в подробностях рассказывал снующим туда-сюда с кружками подавальщицам о намерениях бравой имперской пехоты. Припев — alles for kaiser Ferdinand whol , исполнялся с таким видом, будто приказ о произведении всех этих безобразий был выдан кайзером Фердинандом рядовому Майеру лично. В его собственные, отбитые курком и шомполом солдатские руки. Все, как всегда — полутёмный подвал, медвежья шкура на стене, пылающий огонь, сжавшийся за своей стойкой хитроглазый трактирщик, стайка девчонок с подносами. Разве что кабак был четвёртый по счету — три первых, почему-то, оказались закрыты. В остальном, все, как всегда.

— И не так, — а тревога не унималась, всё билась и билась в висках. Рядовой потянулся и украдкой поправил на поясе широкую шпагу. Оглядел товарищей — и увидел, что Санчес держит руку поближе к поясу — к испанскому складному ножу, а рыжий Донахью — тоже украдкой подвинул тяжёлый табурет к себе под правую руку.

— Значит, не мне одному мерещится, — усмехнулся он, вглядываясь ещё раз в полутьму трактирного подвала. И внезапно понял — здесь всё слишком. Слишком угодливо трактирщик метал кружки на стол. Слишком быстро скользили по залу его глаза под кустистыми бровями — от компании за столом к дверям и окнам. Слишком проворно бегали на зов трактирные девчонки. Шнуровка на груди у тех распущена— и то слишком, даже на рядового Майера сальный взгляд.

— Потравить нас здесь хотят что-ли?

Рядовой встал, схватил со стола недопитую кружку, сунул с маху трактирщику под нос:

— Давай, выпей с нами. За кайзера! — примериваясь ударить сразу, как заметит сомнение или заминку. Но трактирщик спокойно влил содержимое в рот. Даже не поморщился от собственного пойла. Лишь на дверь глаза скосил. Нет, на «потравить» не похоже

— Теперь ты, — солдат подхватил вторую кружку со стола, сунул одной из подавальщиц, — за пехоту!

И с секунду смотрел, как дрожат на маленькой девичьей голове выбившиеся из-под платка черные кудряшки. Как ходит вверх-вниз калдык на горле. Как вздымается высокая грудь под небрежной шнуровкой. Как отчаянно косят на дверь широкие карие глаза. Остальные подавальщицы сгрудились стайкой в углу, шептали что-то, поглядывая то на солдат, то — искоса, на дверь и окна.

Внезапно рядовой Майер понял, что здесь не так. Здесь боялись. И, что удивительно, совсем не его и не их компании. Боялись чего-то, что могло придти с улицы. Из-за тяжёлой дубовой двери.