Bittersweet (СИ) - Лоренс Тильда - Страница 100

Когда он поделился своими мыслями с Челси, она посмотрела на него строго и сказала, что настоящую звезду в руки взять невозможно.

– Солнце – тоже звезда. Но к нему ты точно не прикоснёшься. Оно спалит тебе руки до основания. Оно горячее, чем угли, а ты и тогда орал, когда один из костра выхватил.

Всезнайка Челси, которой было тогда семь лет, а ему только пять.

Сейчас ему не хватало детских воспоминаний и мечты о звёздах.

Однажды он дотянулся до звезды, сорвал её с неба, но не сжимал в руках, а просто держал в раскрытых ладонях. Джулиан был той самой звездой. Тем самым солнцем, которое не опалило руки, а согревало жизнь своим присутствием.

«Ты моё солнце, и ты погасло», – думал Ромуальд, глядя в потолок перед сном.

А потом поднимался по утрам, надевал толстовку и бейсболку. Натягивал джинсы и выходил на пробежку, надеясь, что тёмные мысли его оставят в покое. Не сразу. Несомненно, нужно время, чтобы избавиться от мрачных настроений.

Скорбь его угнетала, несправедливость со стороны прессы и их попытки нарыть скандальные подробности отношений между звездой и сыном продюсера доводили до бешенства.

Под кроссовками серел асфальт, смоченный дождевыми каплями, в наушниках звучала музыка, подходившая по настроению, губы сжимались в тонкую линию. Ромуальд понимал, что как только начинает думать о журналистах, его моментально бросает в состояние неконтролируемой агрессии, и если однажды он решится приложить кого-то из них лицом об асфальт, это будет одним из самых правильных поступков. Не с точки зрения общественной морали, а так, для собственного удовлетворения исключительно.

Ромуальд не хотел, чтобы пресса лезла в его отношения с Джулианом, трактуя любые, даже целомудренные фотографии в качестве неопровержимых доказательств их связи. Они всегда отделывались словами о дружбе, но никогда не давали поводов общественности думать о них, как о паре.

Иногда это раздражало, иногда казалось единственным верным решением.

Ромуальд понимал, что карьера Джулиана от признания не выиграет, а пойдёт на спад, потому молчал, мирясь с таким положением вещей.

Потом уже газеты трепали сообщение о попадании Джулиана в стены психиатрической клиники, вопрос его сексуальной ориентации и, как следствие, постельных предпочтений, остался позади. Ими больше не интересовались. Теперь интерес проснулся вновь, и начало тенденции положила Ариадна. Чёртова баба с её вечным стремлением вылить на всех и каждого тонну грязи.

«Кажется, я начинаю понимать вас, мистер Уэбб», – усмехался Ромуальд, вспоминая о крайне натянутых отношениях этих двоих.

Просматривая по утрам свежие выпуски газет и попивая кофе, приготовленный собственноручно, Ромуальд подсознательно ждал статьи, написанной этой дамой, но она игнорировала его личность. Зато отрывались другие. На одном из сайтов он обнаружил голосование, в котором пользователи пытались определить, есть ли доля правды в сообщении о возможном романе.

Занимались этим поклонники Джулиана. Им хотелось узнать общественное мнение. Ромуальд тогда пришёл к выводу, что интернет – зло, захлопнул ноутбук и отложил его подальше, чтобы не смести со стола в порыве гнева. Он просто не мог понять, отчего людям так нравится заниматься некрофилией, препарируя жизнь мёртвого человека и стараясь связать с его именем как можно большее количество скандалов. Это было некорректно и просто отвратительно.

Бег помогал ему избавиться и от этих мыслей, словно выталкивая куда-то на новый уровень. Убежать от прошлого, разогнаться, подпрыгнуть вверх и понять, что обратно на грязный асфальт не приземляешься, вместо этого летишь и не падаешь. Он бежал так долго, как только мог, пока не заканчивалось дыхание, преодолевал километр за километром, проходил в свой дом, сбрасывал на ходу одежду и становился под тёплый душ.

Он запрещал себе думать. Вообще. О повседневности, о людях, с которыми сталкивался. Он обложился книгами и отсчитывал дни до начала репетиций. Он читал, загружая мозг посторонней информацией. Ворох букв, ворох чужих мыслей, близких ему или противоречащих. И всё равно…

Нет.

Мысли о Джулиане угнетали его.

Угнетала сама скорбь.

Ещё сильнее угнетала её сила. Или… слабость?

В душе не поселилась пустота, не было дикого желания уйти вслед за Джулианом и каждое мгновение жизни не заставляло страдать.

Больше напрягало осознание собственных чувств, преобладающих в данный момент.

Джулиан умер, его нет. Человек, по-настоящему любивший, наверное, должен на стену лезть от отчаяния. С ним же такого не происходит, потому что он то и дело возвращается мыслями к партнёру по сцене, к разговору в темноте отцовского кабинета и поцелуе, последовавшем ближе к финалу общения.

На фоне воспоминаний слова о солнце казались нелепой насмешкой и стремлением обелить себя, оправдать. Но не получалось. В представлении Ромуальда его размышления мало чем отличались от показухи и игры на публику. Напиши он на лбу слова «я страдаю», ничего бы ровным счётом не изменилось.

Следовало уже признать, что в последние несколько лет совместного проживания он выезжал преимущественно на отголосках былых чувств, когда-то подхвативших и закруживших в своём вихре.

Первый поцелуй, первый секс, первое признание, первый опыт совместного проживания. Именно с Джулианом, а не с кем-то посторонним. Он помнил многие составляющие этого романа, они хранились в его голове в качестве воспоминаний, но оказались не настолько сильными, чтобы перебить реальность. Не настолько сильными, чтобы заставить его перестать думать о другом человеке и заглушить стремление погрузиться с головой в новое чувство.

Связь с Джулианом начала рваться в тот момент, когда Ромуальд впервые увидел Илайю и позволил себе в мыслях зайти дальше, чем обычно. Проверка силы собственных чувств провалилась с треском, и теперь он не был уверен, что, выбирая между одним и вторым, обязательно выбрал бы Джулиана. Хотя, тут же сам себя прерывал, понимая, что победа всё равно осталась бы за Джулианом. Он не мог так просто избавиться от человека, за которого нёс ответственность. Болезнь и необходимость постоянно наблюдать за Джулианом накладывала на него обязательства, связывая по рукам и ногам. В каком-то смысле, эта смерть стала освобождением, но думать об этом было цинично. Ромуальд не желал становиться копией матери Джулиана, воспринимавшей смерть сына в подобном ключе.

Противнее всего было осознавать, что он остался бы рядом не потому, что действительно делал такой выбор, а по вине обстоятельств. Надо. Просто надо. И плевать, что в этот момент хочется оказаться рядом с другим человеком.

Ромуальд дорожил Джулианом, но воспринимал его больше в качестве брата. Теперь он осознавал это сильнее, чем прежде. И бесконечно мучился.

Не следовало поступать так, не следовало жить обманом, но он продолжал бы разрываться между одним и другим, возлагая на себя заботы о Джулиане и втайне глядя на Илайю, желая прикоснуться к нему, заговорить с ним, поцеловать, но тут же приходя к выводу, что несколько приятных моментов обернутся ненавистью к себе и к этим попыткам разорваться на две части.

«В перспективе мы могли бы стать друзьями», – думал он.

Усмехался. Самовнушение не работало. А память услужливо подбрасывала события того вечера в отцовском кабинете. Вечера, который отчаянно хотелось продолжить, но Ромуальд старался не думать о случившемся, не набирал знакомый номер и даже не пытался выловить напарника по сцене в пределах продюсерского центра. Он вообще предпочитал целыми днями просиживать в своём доме, читать, рассматривать потолок и изредка выбираться в большой дом, чтобы пообщаться с родственниками. Они не задавали вопросов, способных Ромуальда разозлить и вывести из состояния равновесия. Беседы были поверхностными, иногда шутливыми, но быстро утомляли.

Всё чаще закрадывалось в голову подозрение, что единственным человеком, которого хотелось бы видеть рядом – это Илайя. Просто увидеть, поговорить с ним, поделиться мыслями.