Плывуны. Книга первая.Кто ты, Эрна? (СИ) - Гуревич Рахиль - Страница 16

Например, идёт такой мужик, в костюме с чемоданчиком и папе кричит:

− Ну, Пэпс! фэнский!

И папа ему такой:

− Фэнский!

И всё. Мужик по своему маршруту, и мы в свою сторону чапаем.

− Папа, − спрашиваю. - Это чё было-то? Вы что фанатами были? Футбола или гандбола?

− Неа, − папа отвечает. - Это у нас такие словечки были. Фэн. Фэнский. Ну в смысле - фэн - хороший человек. А фэнский - значит классно. Модные были словечки. Мы с этим Горбатым в одном классе учились.

− Но он же не горбатый!

− Тёма. Фамилия у него Горбатый.

− Чё? Прям такая фамилия?

− Да нет: Горбатов.

− А Пэпс?

− Пэпс - это я.

Пауза.

То чувство, когда ты понял, что родной родитель пэпс.

То есть, я понял, когда люди друг друга знают давно, они совсем по-другому общаются. Одна тётка иногда нам с папой попадается. Обычно на рынке. Она приправами торгует. Такая милая, симпотная - так папа утверждает, не я. Улыбчивая, а как папу видит, губы поджимает и шипит. А меня, если я один на рынке, не замечает, сквозь меня смотрит. Я как-то спросил папу:

− Чего это она?

− Да виноват ей перед ней. Но дело прошлое. Ошибки молодости. Слышал такое выражение?

− Она чё твоя девушка была?

− Ну типа того.

− Папа! Ты так говоришь: «типа того». Ты чё девка? - не удивляйтесь, мы с папой всегда друг друга подкалываем. Папа у меня зачётный.

Папа вдруг погрустнел, вздохнул тяжело и сказал:

− Тёма! Никогда не обижай девушек. Мне ещё дед говорил, твой прадед: подальше от девчонок держаться. Я вот не держался.

Я смолчал, не буду же я про Катюшу папе рассказывать. А папа:

− Нам, щеглам (папа вместо Щегольковых всегда говорил «щеглы»), с такими внешними данными, - папа всегда так скромно называет нашу семейную красоту, - тяжело это соблюдать. С такими внешними данными без вины виноватый окажешься.

Я помню, это ещё до пальца было, до травмы, запомнил это. Меня поразило это выражение: «без вины виноватые». Дома погуглил, мимишная там история. И сейчас, пока я шёл на площадку, я об этом думал. Получается, я тоже без вины виноват. Мне эта тётка Марина мстит. Я обидел её Максимилиана. Светочка перед мамой не виновата. А получается без вины виновата - меня ж не показали по местняку. Когда диктовал маме Светочкин адрес злорадствовал: пусть, пусть Светочка попляшет. Я их всех спас на интервью. Они вообще там плавала сначала, чушь боялась спороть. Вопросы видно было не понимали. Дураки...

С такими мыслями я прибрёл на площадку.

Был уже май. Пока было прохладно, утром плюс пятнадцать, но днём градусов двадцать пять не меньше должно.

Я шёл и вдруг споткнулся. И, понятно, больной ногой. На площадке-то покрытие. Но какой-то дебил бросил формочку, и главное формочка была большая и с песком, и я ударился пальцем, он заныл, сначала показалась формочка в виде лодки, а потом пригляделся - круассан. Я выругался. Тихо. И почувствовал себя плохо. Дурно. То есть и так мне было погано на душе, а стало ещё поганее. Я почувствовал: кто-то за мной наблюдает. Стал смотреть по сторонам. Вдруг думаю опять эта тётка Марина. Но на площадке была только её тётка-подружка, та тётка с больным ребёнком, который рос не по дням, а по часам и ходил, как какой-то неваляшк, ноги круглые, косолапые. Они постоянно на площадке. Я стал оглядываться по лавкам. И вот у ближней от себя скамейки увидел мужика помятого такого, краснолицего и рядом поца. Из нашей школы поц, волосы такие вьются, непонятного помойного цвета. Это он на меня смотрел. У меня от сердца отлегло! Он и в школе такой пришибленный. Хотя плотный. Ребя меня предупреждали: вмазать может. Но я не знаю. Он в «Б», я с бэшками не особо. Я и со своими не особо, если что сразу в челюсть. С Даньком общаюсь на переменах. Ну там ещё со старшаками. Я своих в узде держу, из своего, в смысле, класса. И вот этот бешка так на меня смотрел, а потом уже не смотрел. И они с этим мужиком такие сидят, в печали, грустят. И, знаете, прям видно - грусть беспросветная. Я даже о своих проблемах забыл. Меня, прям, их грустью прибило, прошибло насквозь. Я видел, конечно, в школе грустных, и в началке, и в лагере видел как кто-нибудь тихо, чтоб никто не заметил, рыдал. У этих на лавке были такие же тоскливые глаза, какие я видел сегодня в зеркале, у своего отражения. Чувствую: телепартирует прям в меня их тоска. В итоге, я вообще без эмоций такой вошёл на коробку. Данёк уже был там.

− О! Щеголь! - он шёл мне навстречу, развёл руки вроде как обниматься хочет.

− Ну ты видел вчера как я крут! - это данёк не хвалится. Это у нас прикол такой, фишка.

− Да ты крут, − в тон ему ответил. - Просто супер. «Эх, яблочко» номер ты сделал.

− Ну понятно: тебя подрезала та клава, − сказал Данёк и шепнул: - она, кстати, тут была, ходила всё у коробки.

− Да? А я не видел, − говорю. Хотел спросить одна была «эта клава» или с сынком, а потом подумал, какая, к чёрту, разница.

− Ну слушай: а вообще как тебе передача? А то у нас папа пьяный, ну я тебе говорил...

− Который умирать к вам приехал?

− Ну да. С горя напился и махнул по прибору, который вай-фай нам мигает. Я тебе только хотел написать, а интернет пропал. А на мобильнике, блин, денег мало. Жалко стало с мобильника в сеть выходить.

− Понимаю, − сказал я. - Я и сам не ходил в личку. - Я не стал уточнять, что вообще не стал в сеть заходить.

− Так как тебе передача?

− Как.

− Моим понравилось. Папа доволен и мама. Катюша такая фотогеничная. Я раньше и не замечал. Мне понравилась. Умный я такой. Мама сказала: она раньше замечала такого ума. И мама сказала, что содержательный разговор. Она даже не знала, что о танцах так можно говорить. Танцы и танцы. Она так думала. Она хип-хоп вообще дрыгалками псих-ля-ля зовёт. А вчера весь вечер ходила и восхищалась: это же философия, философия. Пока папа вай-фай не убил. Потом мама на папу переключилась. Уже не до философий.

Тут пришёл очкстый хомяк, встал на ворота, поставил свои часы на секундомер. Мы разбились на команды. Стали играть. Пять на пять. Ну суббота утро, все спят. Ночь в сети проболтали, а теперь отсыпаются.

Обычно я увлекаюсь во время игры, всё забываю. Ору на других, ругаюсь. Переживаю. А тут - вообще по фиг. Гол забил и не рад. Меня даже очкастый этот недоделанный похвалил. Такого вообще отродясь не случалось. А мне всё равно. Тошно на душе и всё. Сыграли мы. Часы очкастого объявили перерыв. Кульные у него часы. Всё говорят человечьим голосом. Так и говорят: «Перерыв», голосом очкастого. Ещё, если бегать, они за среднюю скорость объявляют.

Перерыв пять минут. Мы с Даньком стоим у бортика. Он всё радуется, какой он классный чувак и мечтает, как научится волну делать как я, бекспин,[1] и даже на полу-бэк за этот перерыв Данёк замахнулся.

− Поможешь? - спрашивает. Данька от величия распёрло не по-детски. Того и гляди лопнет от чванства. А я, поймите меня правильно, не могу над этим приколоться. Он ведь скажет что это я злюсь, завидую: меня-то не показали. Я так же себя всегда вёл, все года. Хвалился почём зря. И если бы меня показали, а его нет, я бы наверное так же хвалился. Но не до такой степени. Реал ему башню снесло. Но я терплю, отвечаю - чтоб он не подумал, что я расстроился.

− Поможешь мне на танцполе?

− В смысле? - включил непонятку.

− В смысле, на полу-беке.

− Это к Серому, − смеюсь.

− Да это да. Это я понимаю. Но и с тобой мы будем тренироваться. Упёрто.

Смотрю: прям Данёк вдохновлён. Море ему по колено, высотка по плечо.

− Будем. - мне уже на всё положить, лишь бы отвязался со своим допросом.

− Будем друг другу ошибки говорить.

Аут. Последние времена. Он мне ошибки будет говорить.

− Отл, − киваю.

− По рукам?

Пришлось и лапу его жать. Я что было силы сжал, думал, он вскрикнет, а он смотрю - тоже. То есть он не просто по простоте хвалился, он, чтобы меня обидеть, побольнее кольнуть в раненую мою душу!

− Главное, не показывать вида, что ты расстроен, − учит мама.