Благодать (СИ) - Титов Алексей - Страница 44

— А упоминаемый тобой поганец – наверняка Машкин хахаль, вот и всё.

— Как-то не подумала об этом. Не удивительно – с тобой легко позабыть, что женщине нужны не только добрые советы и золотые руки. Хотя руки тоже могут…

— Опять ты за своё, — Бенедикт вздохнул.

— Да, за своё! Не я же тебя туда посылала!

— Прекрати. Ты мне причиняешь боль.

— Боль? — брови Алены взметнулись вверх.

— Да, я, к твоему сведению, всё же человек…

— Хоть и импотент, хотел сказать? — продолжила она за него вопросом. — Ладно, человек, чтоб до завтра ящик работал.

— Да он и так…

— Мне не надо «так», — она посмотрела на него, как хорошая хозяйка – на вылезшего из-за плиты таракана. — Тоже мне, инженер хренов.

— Если сомневаешься, почему заставила меня это сделать? — спросил он, вновь кивая на монитор.

— Во, разошелся, — сказала Алёна, словно для заполнения паузы. — Ты понял, что я тебе велела насчет ящика. Уяснил – выполняй.

— Сдалась тебе эта трава!

— Вам, инженерам, этого не понять. Мозги у вас не в ту сторону завернуты.

— Однако смог же понять, что Катя для тебя – только запасной вариант.

— И что? Ментов вызовешь?

— Давно пора бы…

И погрузился в боль, захлёбываясь в ней и не имея сил сопротивляться.

Через несколько минут ему позволено было вздохнуть. Алёна разжала кулак и очертила в воздухе что-то вроде контура лица в профиль. Запустила руку в шевелюру и вырвала седой волос. Завязала его узелком и бросила под ноги.

Бенедикт отправился в мастерскую, комнатушку, бывшую некогда ванной, а ныне ставшей местом его отдохновения от деспотизма супруги, ведьмы во всех смыслах. Его мастерскую жена считала так же и своей кладовой, посему забила комнатушку всевозможными склянками да коробками, от обилия которых свободного пространства хватало только на раскладной столик да место на полу, достаточное, чтобы поставить табурет. Бенедикт уселся на него и уставился на железный кожух прибора. Кто его знает, как это настраивать? Как вообще можно наладить то, суть работы чего не понимаешь? Должно быть, на точности результатов работы сказывался возраст железяки. На точности? Бенедикт задумался. точность на самом деле понятие расплывчатое, когда дело касается этого недохолодильника, протянувшего свои пять десятков лет и все еще подающего признаки своей электрической – хотя это тоже условно сомнительно – жизни. Его, прибор, и разобрать-то нельзя, и дело не столько в боязни мести Алёнушки, сколько в уверенности, что громыхнёт эта штука не хуже противотанковой мины – прибор собрали в годы, когда сапёры Второй мировой ещё не утратили боевых навыков и рады были помочь учёным в деле оберегания секретного прибора от любопытствующих. Бенедикт и думать не хотел, что произойдет, вздумай он выкрутить… ну, хотя бы вон тот винт, шляпка которого так демонстративно выдвинута. Но как же заменить – или склеить? – сбитые им верньеры, пока благоверная не заметила следов вандализма? Курочил-то он прибор при ней, но занята она была в то время брожением по каким-то не здешним берегам.

Он помнил, с каким напряжением, выливавшимся крупными каплями пота на одутловатом лице, занимался регулировкой капитан Абрамов, и ему вовсе не улыбалось попасть под гнев Алёны, как попал под трибунал капитан после неудачно проведенного эксперимента. И хоть Бенедикт был почти уверен, что вояки давно позабыли о Елани, все же убеждаться в неправильности предположения ох, как не хотелось. Включая прибор, он всякий раз ожидал, что дом вот-вот окружат, и выволокут его, Бенедикта, и забросят в кузов грузовика. Вот и сейчас он, сунув вилку в розетку и завороженно уставившись в прорезь, за которой разгоралась зеленая лампа, затаил дыхание, вслушиваясь и отдаваясь воспоминаниям.

Трибунал, перед которым робко пытался оправдываться Абрамов, состоял всего из двух человек, причём вторым был всего лишь отрядный расстрельщик, немой сержант Храпов, старожил подразделения, единственный, кто помнил небольшую полянку в дебрях Благодатненского леса ещё незастроенной. Храпов в довесок к своей немоте казался тупым. В зале трибунала он был охранником и единственным свидетелем происходящего. Слушание дела и вынесение приговора заняло минуты четыре, и по прошествии оных Бенедикт, значившийся в списке подразделения Виктором-шестым, и Заморохин, его коллега, присевшие перекурить под соплом вытяжки, услышали выстрел. Контрольного не последовало, и оба курильщика, спустя несколько секунд напряженного внимания, одновременно затянулись, выдохнули дым и посмотрели друг на друга. Они расслабили пальцы, и окурки улетели в трубу. Где-то метрах в трех под землей они будут впрессованы в брикет мусора, а дым будет отфильтрован до прозрачности и выдохнут наружу чистым воздухом, температура которого уравняется до температуры наружного. Виктор-шестой и Заморохин поднялись, отряхнули несуществующие крошки табака с широких штанов цвета грязи, прошитых белладоннитовыми шнурами, и отправились в виварий. Содержащиеся там хотели жрать, и Виктор-шестой в который раз задумался, куда деваются останки представителей личного состава, которым не повезло. Накатившую дурноту можно было подавить хорошей затяжкой, но прикури он сигарету в непредназначенном для того месте, он сам предстанет перед Первым.

Зверинец был почти полон, и если пара клеток и пустовала, так только по причине непогоды, не позволявшей совершить вылазку и тем делавшей Первого всё более мрачным. Ему не надо было отчитываться перед руководством, по крайней мере, не сейчас, ведь «опарыш» еще не прибыл, а выходить в эфир… а для чего? Требующих вмешательства со стороны – которого, впрочем, никогда и не было – случаев становилось всё меньше, и Первый объяснял себе это содержанием поговорки, что человек ко всему привыкает, хотя иногда и возникала мысль, что он не прочь был бы крепко вдарить по яйцам тому мудаку, который выпустил её в народ. Радист всерьез опасался потерять квалификацию и неоднократно обращался к Первому с просьбой разрешить хотя бы послушать эфир, но Первый был неумолим и лишь по-отцовски грозя пальцем, отвечал, что с потерявшими квалификацию разговор у него короткий. Радист картинно сокрушался и шел тихо «напиваться» в виварий. Вонь в зверинце стояла такая, что вводила персонал и посетителей в состояние, сравнимое с алкогольной интоксикацией. Радист был не единственным, обнаружившим единственную приятную особенность – в зверинец рвались кто ни попадя, всеми правдами и неправдами стремясь схлопотать наряд на уборку и не принимая во внимание опасность самого нахождения возле клеток.

Строго говоря, без противогаза находиться внутри вивария было запрещено, но тяга «набраться» была настолько сильна, что Первому пришлось бы расстрелять весь личный состав в воспитательно-карательных целях. Пополнение прибывало крайне редко во избежание рассекречивания расположения Елани, и тут не помогали доводы Викторов в количестве одиннадцати человек и дюжины Николаев, утверждавших, что военнослужащие после «проветривания» будут помнить годы службы на Урале, в одной из частей общего назначения. Разрабатывается, мол, еще и программа о службе в войсках ПВО, а там еще что-нибудь придумаем. И начинали лопотать что-то маловразумительно научное. Первому все эти слова представлялись бреднями, направленными на разбазаривание народных денег. В Викторах и Николаях он видел лишь дармоедов, просиживающих штаны почем зря. Он их терпел по приказанию, без них давно с задачей подразделения справился бы. Он не знал еще, как, но твердолобо полагал, что изворотливая народная смекалка его не подведет. Поступи вдруг сверху приказ отменить эксперименты, он бы с радостью отправил и Николаев, и Викторов пёхом до самой «железки», и поставил бы свои полковничьи погоны против куска медвежьего дерьма, что ни один из двадцати трех яйцеголовых не сможет счастливо улыбнуться при виде катящего по рельсам поезда.

Разве что допустить возможность абсурдной мысли о плохой охране гардероба и возможной в связи с этим кражи обмундирования, прошитого белладоннитовым шнуром. Виктор-шестой так и сяк подъезжал к амбалам у двери с единственной надписью «стоять», но те снисходили лишь до обещаний сообщить Первому, и дело было не в упертом жлобстве мордоворотов, а в элементарном желании дожить до дембеля, что внутри периметра сделать гораздо проще, чем снаружи, даже с учетом самодурства Первого и мастерства немого Храпова.