Волк в капкане (СИ) - Lehmann Sandrine - Страница 103

— Прости… — пробормотала она. — Прости, пожалуйста. Я… я была неправа. Я хочу сына. Я… буду хорошей матерью. И Джулиане тоже. Я все ей компенсирую. Умоляю тебя.

— Забудь о них обоих, — резко ответил Вернер, прекратив свои издевательства — теперь он звучал совершенно серьезно и решительно. Из палаты донесся плач ребенка, но это не был Себастьен — она бы узнала его голос. Вернер продолжал: — Этот ребенок больше не имеет к тебе никакого отношения. Я даже не думаю, что ему так уж нужно твое молоко.

Она старалась, чтобы ее голос не дрожал:

— Ты не можешь так поступить со мной! Мой Себастьен для меня значит все на свете!

— Что? Твой Себастьен? Оставь эту чушь. Его свидетельство о рождении у меня на руках. Его имя — Отто, и он не имеет к тебе, повторяю, никакого отношения! Это мой сын. Не твой.

— Почему ты делаешь это со мной? — заплакала она. — Ты мстишь мне за Жана-Сесиля? Вернер, я умоляю тебя, ну давай будем рассуждать разумно!

— А ты умеешь рассуждать, не говоря уже о том, чтобы разумно? Этот актеришка — все, что приходит тебе на ум, если можно назвать твои куриные мозги умом? Я отказываюсь вести какие-либо обсуждения с такой дурой, как ты, дорогая.

— Можешь оскорблять меня как хочешь, только отдай мне сына! Пусть Отто, мне все равно, только дай мне быть с ним!

— О, какое самоотречение! — презрительно сказал он. — Можно оскорблять тебя, неужели? Ты мне разрешаешь? Ну хорошо, Анн-Франсин. Теперь послушай меня. Я тебе предлагаю следующее. Все остается как есть. Ты остаешься моей женой и ведешь себя абсолютно идеально. Детьми заниматься ты не будешь. Формально ты остаешься их матерью и моей женой. Фактически — ты никто. За все это ты продолжаешь жить в моем доме, ездить на моих машинах и пользоваться моими деньгами. Все, чего я требую взамен — идеальное паблисити. И твой полный отказ от детей. Подписанный.

— Ты не имеешь права! Я родила тебе детей! Я смогу бороться за них!

— Не сможешь. Я лишу тебя родительских прав на обоих детей. Я приведу свидетелей, которые поклянутся в суде, что ты пьешь или употребляешь наркотики, или даже еще лучше — спишь со всеми подряд. Это же не так уж далеко от истины, верно? Пресса будет изумительная, но я это как-нибудь переживу. Зато после всего ты останешься без детей и без единого сантима, моя дорогая.

— Почему? — прошептала она, размазывая по щекам слезы. — Зачем тебе это нужно? Почему ты так меня ненавидишь?

— Ты хоть замечаешь, что все твои вопросы содержат это «я»? Я родила, что ты делаешь со мной, меня ненавидишь. Я, меня, мне. Тебе плевать на «твоего Себастьена», такая эгоистка, как ты, вообще не способна думать ни о ком, кроме себя, любимой! Ну так каково будет твое решение, милая? Мне ведь не нужен хрустальный шар, чтобы угадать, верно?

На пластиковой панели под телефоном карандашом было написано «В.45», она потерла надпись пальцем. Она дрожала всем телом. Она не могла сказать ни слова. Опять плач младенца из-за двери. На этот раз она узнала голос. Ее сын звал маму. Он не знал, что он зачат и рожден от ненависти и в ненависть. Он не знал, что взрослое, непонятное ему зло лишает его того, что по праву рождения должно быть у любого ребенка. Толстая медсестра выбралась из-за своего стола у двери и пошла куда-то, пока не скрылась из виду. Анн-Франсин осталась одна в коридоре.

— Говори, Франсин, — поторопил Вернер. — Ты отказываешься от своих требований на моих условиях?

На секунду перед ее взглядом возникла картина — она и красивый белокурый мальчик. Какая разница — Себастьен, Отто… Но… она понимала, что не сможет спорить с Вернером.

— Отказываюсь, — выдавила она. — Но у меня есть встречное условие. Хотя бы раз в неделю в течение часа проводить время с сыном. И… неограниченная банковская линия.

— Ты не в том положении, чтобы диктовать условия. Хотя… почему бы тебе не выбрать что-то одно, дорогая? Час в неделю или банковская линия? — в голосе Вернера появились глумливо-веселые нотки, за которые ей захотелось убить его. Он получал удовольствие, мучая ее! — Или мне опять попытаться угадать?

— Ты бессердечная сволочь, — прошептала она, сжимая трубку. — Какая же ты все-таки…

— Ну, Франсин? Сын или деньги? Или… ничего?

— Хорошо, хорошо! — закричала она. — Деньги. Безлимитная линия! Пообещай!

— Обещаю, — его ледяной смешок разрывал ей душу. — Прислать тебе в больницу новый каталог Шоме^[4]?

Она повесила трубку и прижалась лбом к стене, как раз к этой каракуле «В.45». Только что она отказалась от своего сына. Продала его за деньги… за очень большие деньги. Все было кончено.

Плач ребенка не стихал, он продолжал звать ее. Франсин только сейчас заметила, что дверь в палату приоткрыта. Она тихо, на ватных ногах, стараясь не стучать каблуками комнатных туфель от Марио Лери, сделала несколько шагов в сторону, откуда слышался плач. Почему никто не идет? Где все? Женщина протянула руку и толкнула дверь. Большая очень светлая комната, тихо гудит какой-то прибор, несколько прозрачных ящиков на тележках. Четыре из них заняты — в них новорожденные дети. Ей как-то и в голову не приходило, что, кроме ее сына, тут может быть кто-то еще, хотя она и слышала несколько минут назад, как плачет какой-то чужой ребенок.

Себастьен лежал во втором ящике от окна. Она его увидела сразу же, точно так же, как раньше безошибочно узнала его голос. Поняв, что он не один, он тут же перестал плакать. Он был слишком мал, чтобы улыбнуться или вообще как-то показать, что он ее узнал, но она была готова поклясться, что он успокоился потому, что увидел ее — именно ее, никого другого. Не Себастьен, вспомнила она. Отто. Только Вернеру могло прийти в голову назвать ребенка таким ужасным, грубым именем. Кроме нее и детей, в палате не было никого. Не веря, что она делает это, Анн-Франсин, урожденная Корильон де Сен-Брийен, в замужестве Ромингер, взяла со стола стопку пеленок и прижала их к лицу младенца. Сына человека, которого она ненавидела всеми фибрами своей души. Которому она мечтала отплатить за причиненное им зло и боль.

Время остановилось. Сколько секунд прошло? Сколько должно пройти, прежде чем он умрет? Она застыла, мышцы ее рук будто окаменели. Резкий крик ударил по ее нервам, чьи-то руки вцепились в нее, отшвырнули от ребенка. Пеленки свалились с его лица.

— Что вы делаете?! Что вы делаете?!

Та давешняя акушерка, Крюгер. Она была в шоке. Оттащив обезумевшую женщину от ребенка, она с силой ударила Анн Франсин по лицу.

— Вы что?! Вы с ума сошли! Как вы могли?!

Анн Франсин молча, задыхаясь, посмотрела на стеклянный ящик, в котором лежал ее сын — целый и невредимый. Он даже не плакал. Он просто смотрел на источник шума.

— Уходите отсюда сейчас же! Я немедленно пойду скажу… вас арестуют… я не знаю, это немыслимо! Что вы за женщина?!

— Стойте, — хрипло сказала Анн Франсин и подняла левую руку. Она четко знала, что нужная рука — именно левая. На безымянном пальце левой руки она носила обручальное кольцо, платина с восемью бриллиантами каждый по 0.2 карата и центральный бриллиант в 1 карат. Довольно дорогая безделушка. Она стащила кольцо с пальца. — Вот, возьмите. Молчите обо всем. Я больше к нему не подойду. Я обещаю.

Акушерка хватала воздух ртом, будто это ее пытались задушить.

— Вы предлагаете мне?..

— Да. Возьмите кольцо и не выдавайте меня. Я никогда больше не подойду к этому ребенку.

Девушка медленно, нерешительно протянула руку. Кольцо лежало на ладони Анн-Франсин. Прикосновение ледяных чуть дрожащих пальцев докторши было ей очень неприятно. Каролин Крюгер взяла кольцо. Анн-Франсин перевела дух. Она только что чуть не пустила в распыл всю свою богатую, удачную, сложившуюся, благополучную жизнь. Но теперь волноваться не о чем.

— Уходите, — прошептала акушерка, отворачиваясь от нее. — Я никому ничего не скажу. Только не приходите сюда больше.

Мать, которая попыталась убить собственного сына, вышла из комнаты и заторопилась к себе. «Хорошо, что эта девица не увидела правую руку, — лихорадочно думала она. — Тогда ее молчание обошлось бы мне дороже, намного дороже». На среднем пальце правой руки Анн-Франсин красовалось кольцо — часть парюры^[5], которую Вернер подарил ей на двадцатипятилетие, когда она носила дочь, когда между ними не было ненависти, а жизнь еще что-то обещала. Это была восхитительная, баснословно дорогая вещь, купленная Вернером, тогда еще любящим мужем, для красавицы жены на аукционе Кристи. Анн-Франсин вдруг безумно захотела попасть домой… Ее душа рвалась к этому чуду, этому сокровищу. Она представила, как достает из сейфа футляр — его белый бархат чуть пожелтел от времени, тисненная золотом корона потускнела… Нажатие пружинки заставляет открыться крышку, и дивный набор предстает взору, способный ослепить своей красотой. Перед мысленным взором Анн Франсин, ее тонкие чувственные пальцы сладострастно ласкали украшения, ощущая скользящий холод драгоценных камней и прихотливый рельеф оправ… Парюра из бриллиантов и сапфиров, изготовленная все тем же мастером Нито для императрицы Марии-Луизы в 1810 году, состояла из диадемы, ожерелья, двух колец, серег, броши и двух заколок. Одно из колец — малое — Анн-Франсин носила не снимая, и сейчас с удовольствием снова ощутила его драгоценную тяжесть на пальце, мельком взглянула — ее приветствовал великолепный блеск сапфиров и бриллиантов. Восторг от мыслей о парюре был в тысячу, миллион раз сильнее того мимолетного чувства, которое она ощутила, представив себе, как берет на руки сына и целует его. Как хорошо, что она сохранила это кольцо! Остальные ее украшения, даже менее дорогие и не исторические, обычно находились в сейфе. Повезло, что доктор Крюгер или не заметила его, или ничего не смыслит в украшениях…